А потом там же что-то покатилось и загрохотало. Гости повскакивали с мест и устремились на грохот.

Я — за ними.

Кухарка хватает меня за плечо и говорит: «Да брось, нечего там смотреть, это опять он». Но я освобождаюсь от ее руки, проталкиваюсь в сени и вижу какой такой «он».

Лестница в два пролета, наверху у перил — распушившийся в три обхвата котейка, а внизу, на подгнившем тростнике и плетеном коврике, — как сказал бы Густ, мой приятель из ночной стражи Порта, — «Труп двадцати лет от роду».

То есть двадцатилетний, наверное, парень со свернутой шеей.

Точнее, труп парня.

Да, так звучит гораздо лучше. Точнее.

Потом кухарка вдруг хватает меня под локотки, тянет назад и шипит: «Пойди, пойди, ляжь, сомлеешь щаз».

Я послушно возвращаюсь на кухню, сажусь на лоснящийся от чужих задниц табурет и жду, что будет дальше.

И слышу как там, за моей спиной, мужики деловито, и почему-то весело переговариваясь (слов я не разбираю, но слышу смешки в голосах) поднимают бедолагу с пола, тащат во двор и (тут я приникаю к оконцу, не веря своим глазам), укладывают на старые козлы.

Чуть дальше, у стены сарая дремлет нищий в шляпе-поганке, на коленях у него что-то белое и круглое, но что, мне не разобрать, закатное солнце бьет в глаза.

У ног нищего лежит волкоподобный пес (он, наверно, и тявкал).

Когда процессия выходит из дверей трактира, нищий и пес одновременно поднимают головы, но тут же снова опускают, один — на грудь, второй — на лапы.

На мгновенье мне кажется, что я все перепут. ала и попала не в трактир, а в балаган с ярмарки, но двуручная пила на свет не появляется.

Мертвеца попросту накрывают рогожкой, потом посетители возвращаются в трактир, делают последние заказы и, час примерно спустя, расходятся.

Сумерничать остаются лишь двое-трое, слишком далеко ускакавших на хромоногой лошадке.

Хозяин подбирает на полу у лестницы сломанный лук и стрелу и бросает в очаг.

Я слышу, как трещит, сгорая, пролаченная древесина. Такой знакомый звук.

Кухарка, вытирая руки тряпицей, говорит мне почти дружелюбно: — Ничего, ты непривычная еще. Постой, как луна выйдет, так не такое еще начнется.

Нет, определенно, ни плакать, ни падать в обморок я нынче вечером не буду.

Слишком странно и любопытно все, что тут происходит.

2

Вообще-то покойников я не боюсь.

Вообще-то бояться обычно те, кто покойников никогда не видел.

Они еще не примеряли на себя такое, и не знают чего ждать и от себя и от мертвеца. Им кажется, что не все так просто, что, может быть, есть в смерти что-то такое, о чем все молчат. Знают, но молчат. Что-то вроде кровей у женщин. Мелочь, а страшно.

Я же видела вполне достаточно мертвецов для того, чтоб не только страха, но и удивления не чувствовать.

И если я час назад едва не осела мешком на пол, то это не от страха.

Просто я думала (сама не знаю, почему), что покойники для меня кончились вместе со столицей и войной.

Если мою богиню занимают мои мысли, она, наверно, сейчас хихикает потихоньку в своем лукошке.

Как я уже говорила, все пошло вразнос еще прошлой осенью. А всю зиму и весну я смотрела на войну, глаз отвести не могла. Война была совсем не такая, как я ожидала.

Корабль приходил иногда раз в седмицу, иногда даже раз в три дня. Приходил под вечер, крадучись, останавливался у самого дальнего причала.

Иногда на нем бывало всего два десятка трупов, иногда до сотни.

Только, как объяснял Густ, по этому нельзя судить о том, сколько было сражений и кто одержал победу.

Многое зависело от погоды — ветер, волнение, и ни одного трупа не выловишь.