Я оставался рядом с Олухом всю ночь, показавшуюся мне бесконечной, чтобы не дать ему ненароком свалиться за борт и защитить от нападок матросни, которая вполне могла перейти от слов к делу. Дважды я пытался уговорить его спуститься в каюту. Но мы успевали сделать несколько шагов, и его снова начинало тошнить. Даже когда в желудке у него ничего не осталось, он категорически отказывался покинуть палубу. Глубокой ночью на море поднялось волнение, и к утру ветер принес дождь. Олух промок и замерз, но не желал расставаться с перилами.

– Ты можешь блевать в ведро, – сказал я ему. – Внутри тепло.

– Нет, мне плохо, я даже шевелиться не могу, – простонал он.

Олух сосредоточился на своем состоянии и твердо решил быть несчастным. Я ничего не мог с этим поделать. Оставалось лишь надеяться, что со временем, когда он уже не сможет больше переносить свои страдания, он согласится пойти в каюту.

На рассвете Риддл принес мне завтрак. Я начал подозревать, что этот наивный и добродушный паренек на самом деле состоит на службе у Чейда, который приставил его ко мне. Жаль, конечно, но все равно я был ему благодарен за миску теплой каши. Несмотря на морскую болезнь, Олух проголодался, и мы поделили завтрак. Этого делать не следовало, потому что вид каши, покидающей желудок Олуха, заставил и меня расстаться со своей порцией.

У меня сложилось впечатление, что это стало единственной радостью Олуха за все утро.

– Видишь, у всех морская болезнь. Мы должны вернуться в Баккип.

– Мы не можем, малыш. Мы должны плыть дальше, к Внешним островам, чтобы принц убил дракона и получил руку нарчески.

Олух тяжело вздохнул. Его начало трясти от холода, несмотря на то что он был закутан в несколько одеял.

– Мне она не нравится. И принцу тоже. Может оставить свою руку себе. Давай вернемся домой.

Я был с ним полностью согласен, однако вслух ничего не сказал.

– Я ненавижу корабль, – продолжал он. – Зачем я согласился на нем плыть?

Странно, порой человек привыкает к каким-то вещам настолько, что перестает обращать на них внимание. Только когда Олух произнес эти слова вслух, я понял, насколько глубоко они соответствуют его дикой песне Скилла, которая всю ночь билась в мои защитные стены и состояла из мелодии хлопающих на ветру парусов, скрипа снастей и обшивки, плеска волн, ударяющих в корабль. Олух превратил эти звуки в песнь отвращения и страха, страдания, холода и скуки. Он вытащил на свет все худшее, что может человек почувствовать к кораблю, и создал гневный гимн.

Не все люди ощущают присутствие Скилла, но те, что чувствуют его, обязательно испытают беспокойство. А на близком расстоянии она непременно окажет отрицательное воздействие и на их товарищей.

Я несколько минут наблюдал за командой. Они работали эффективно, но с сердитыми лицами. Их действия были окрашены злобой, и старшина, дававший им задания, внимательно следил за малейшим проявлением рассеянности или лени. Слаженность их действий, которую я заметил, когда они снаряжали корабль, исчезла, и я почувствовал, что они начинают двигаться вразнобой.

Как осиное гнездо, обитатели которого почувствовали глухой удар топора, раздающийся у основания дерева, они сновали со злостью, не имевшей пока мишени. И если бы их ярость продолжала расти, они запросто могли бы подраться или, что еще хуже, устроить мятеж на корабле. Я видел, как закипает вода в котелке, и понимал, что, если я ничего не сделаю, кипяток выплеснется на нас.

Олух, у тебя слишком громкая музыка. И очень пугающая. Ты можешь сделать ее другой? Спокойной. Нежной, как песня твоей матери?

Не могу! – при помощи Скилла жалобно пролепетал он. – Я сильно болен.

Олух, ты пугаешь моряков. Они не понимают, откуда берется твоя песня.