— Слушаю вас, Николай Гаврилович.

— Сейчас же подготовьте постановление на арест гражданина Савушкина Илью Семеновича, завтра утром подпишите у прокурора и принесете мне.

— Основание ареста указывать?

— Можно и не указывать, но если прокурор заставит, напишите: «симуляция кражи со взломом». Пока на трое суток, а там посмотрим.

— Где будем содержать гражданина до утра? — спросил милиционер, остановив изучающий взгляд на Савушкине.

— Пока в камере предварительного заключения. И обязательно в одиночке. И еще: завтра утром вызовите ко мне сторожа райпотребсоюза.

— Он уже давал показания, Николай Гаврилович, — сказал милиционер. — Старик клянется Христом-Богом, что никто в окна райпотребсоюза не залазил.

— В свете новых данных нужно уточнить кое-какие детали. Сторож будет нужен завтра утром. Вызовите его к девяти ноль-ноль. Задача ясна?

— Ясна! — отчеканил милиционер и, встретившись взглядом с оторопевшим Савушкиным, кивнул головой на дверь. — Пойдем, гражданин, а то у меня сегодня дел невпроворот.

В глазах Савушкина заметался испуг. Пальцы рук его мелко дрожали, голос осип.

— Как же это так, товарищ начальник?.. За что же меня под арест? Я что — преступник какой?.. Что, я украл что-нибудь или убил кого?..

— Вы совершили преступление, гражданин Савушкин. Причем еще до обнаружения печати у меня было девяносто процентов уверенности, что симуляцию взлома совершили вы. Сейчас же, когда нашлась печать, которую вы потеряли на качелях, все другие версии в совершении преступления отпали. — Начальник посмотрел на часы. — В вашем распоряжении целая ночь. Хорошенько продумайте свое положение, а утром вот за этим столом вы напишете чистосердечное признание во всем, что совершили в своем кабинете прошедшей ночью. Запомните, гражданин Савушкин, только такое признание может смягчить вашу вину. — Бросив взгляд на милиционера, следователь распорядился: —Уведите!

Когда за Савушкиным и милиционером закрылась дверь, мне стало жалко этого убитого горем, крайне растерявшегося человека, которого повели, как я понял, в тюрьму. Тюрьма — ведь это так страшно. Страшнее ее в моем воображении рисовалась только смерть. А ведь у Савушкина, наверное, есть дети, жена, которые сегодня его не дождутся.

Я не мог тогда понять, почему под моими показаниями в протоколе допроса расписался не я, а мой отец. Ведь печать-то нашел не отец, а я. В мои шесть лет, меня еще никто из официальных лиц не благодарил и не жал руку, как это сделал милицейский начальник. А на прощанье, пожав руку отцу и похвалив его, что он воспитал такого честного и примерного сына, сказал мне:

— Вырастешь большой — приходи к нам работать. У нас в стране вот таких нечестных Савушкиных, — он махнул рукой на дверь, куда только что увели председателя райпотребсоюза, — что собак нерезаных.

Было уже темно, когда мы возвращались домой. Увидев Мишку, который все время, пока мы были в милиции, сидел во дворе у коновязи, отец строго бросил:

— А ты чего здесь крутишься?

— Чо, чо… А если бы посадили вас обоих — кто бы об этом узнал?

Отец ласково потрепал Мишку за вихры и положил на его плечо, свою сильную тяжелую руку.

— Молодец, сынок, я на твоем месте тоже бы так сделал. Матери про печать и про милицию — ни слова. Спросит, где были, скажите, что ходили кататься на карусели. Ей сейчас нельзя ни расстраиваться, ни волноваться.

В нашем доме ожидалось прибавление семейства. И все ждали девочку. Ее ждали, по рассказам бабушки, и после двух первых сыновей, а вместо девочки родился я.

Спустя многие годы, я не раз был невольным свидетелем маминого рассказа о том волнении, которое испытывал отец в ту ночь, когда из спальни родителей он слышал ее предродовые стоны.