|
В то время я основательно пристрастился к куренью. Хорошо еще, что послушал Сережу и набил солдатский вещмешок крепким сибирским самосадом, нарубленным младшим братишкой Петькой. К постоянному чувству голода уже привык. Благо, что получил в институте карточку на 550 граммов хлеба и кое-какие сухие продукты. Хлеб съедал, что называется, за один присест. Когда тетя Настя кормила своего сына — второклассника Вовку, я, слушая, как она уговаривает его съесть тарелку супа или щей, буквально исходил слюной. Запах супа дурманил голову. Но однажды Вовка взбунтовался:
— Почему ты дядю Ваню не заставляешь есть? Если он будет есть, то и я буду есть. Тетя Настя помолчала, а потом, налив полную тарелку борща, поставила ее на стол рядом с Вовкиной. Я возликовал, тем более, что она положила рядом еще и ломоть ржаного хлеба. Вовка, вытаращив глаза, восторженно смотрел на меня. Тогда я предложил ему есть борщ наперегонки. Лидерство выиграл мальчик, и довольная Настя вся просияла от столь удачного опыта. Позже я узнал, что, кроме выполнения дворницких обязанностей, Настя убирала в соседнем магазине. Как беженку и вдову ее жалели, подбрасывали продукты. Почувствовав, что я не нахлебник, дворничиха стала поощрять наши застольные соревнования с Вовкой, и я теперь постоянно обедал, когда он приходил из школы. Чтобы чем-то ответить на доброту Насти, я стал все чаще подменять ее на фронте борьбы со снегом. Дворничиха оценила мое старание, обшила старой простыней полосатый матрац, откуда-то принесла старенькую расшатанную раскладушку, и я на полметра поднялся над уровнем холодного пола. С одиннадцати утра до четырех вечера я проводил время на семинарах в институте, просиживал часами в библиотеке. Мой факультет «атомного ядра», как его называли в просторечии студенты, на три четверти состоял из демобилизованных фронтовиков. Шинели, бушлаты, кирзовые сапоги, протезы — все это было для первого послевоенного года обычным явлением. Хлынувшая с полей войны солдатская братия училась жадно. Девочки-москвички, выходцы из семей с достатком (а их было на сотню демобилизованных не более пятнадцати человек), одевались модно, некоторых даже подвозили на машинах. На нас, шинельную братию, они как-то не особенно обращали внимания, и, если улыбались, то снисходительно, больше из вежливости. Однажды тетя Настя принесла от кого-то из соседей патефон, чтобы я мог проиграть купленные с рук у метро пластинки с записями Леонида Утесова и Клавдии Шульженко — кумиров моего поколения. Под их песни мы учились танцевать вальс и танго. Видя, в какой восторг привел меня джаз Утесова, тетя Настя поведала мне, что артист живет здесь рядом, на Краснопрудной. Я встрепенулся. — И вы видели живого Утесова? — Да, сотню раз. В прошлую зиму и осень я прирабатывала, убирала снег у их дома. Мы даже здоровались при встрече. Он всегда ласково улыбался. С тех пор я потерял покой. Ежедневно, медленно прогуливаясь у дома на Краснопрудной, старался не пропустить ни одного мужчины, выходящего из-под арки дома. Меня даже приняла за грабителя старая толстая дворничиха. — И щево ты тут ходишь кажный день? — говорила она с характерным татарским акцентом. — Щево смотришь в окна по этажам? Щево ты потерял в этом доме? Я не знал, что ей ответить, и во время следующей прогулки решил рассеять ее подозрения. — Мне сказали, что в этом доме живет Утесов. Я очень хочу его повидать. — Защем тебе он понадобился? И тут я дал маху, еще больше усилив ее подозрения своим вопросом: — Может быть, скажете, в каком подъезде он живет? Дворничиха достала свисток и дважды громко свистнула, взмахнув рукой в сторону входа в метро «Красносельская», где прохаживался постовой милиционер. Он пересек улицу, выслушал дворничиху и потребовал у меня паспорт. |
