Это первое впечатление было совершенно верно.

Семен Иванович Карасев, по прозвищу Карась, так звали появившегося на мосту всадника, был отличен царской милостью среди своих сотоварищей опричников-ратников, он был стремянной царский, чем и объясняется богатство его костюма.

Посланный царем Иоанном в Литву с письмом к изменнику князю Курбскому, он всего несколько дней тому назад вернулся в Александровскую слободу и, узнав, что царь в Новгороде, с радостью поскакал туда, не зная происходивших там ужасов.

Были причины, что сердце юноши, где бы ни был он, было в Новгороде.

Пораженный непонятным ему зрелищем, Семен Карасев ехал почти вровень с густой толпою жертв варварства царских палачей, как вдруг взгляд его упал на одну из связанных молодых женщин, бледную, растрепанную, истерзанную. Черные как смоль косы прядями рассыпались по полуобнаженной груди. Черты красивого лица были искажены страданиями.

Семен круто повернул коня.

— Аленушка!.. — крикнул он каким-то подавленным от внутренней боли голосом.

В нотах этого голоса, казалось, звучала слабая надежда на ошибку.

Увы, он не ошибся.

Молодая женщина, услыхав произнесенным свое имя, вскинула на всадника большие черные глаза.

— Сеня, Сенечка!.. — какими-то стонами вырвалось из ее груди.

— Что с тобой? Как ты здесь?.. — подъехал к ней ближе Карасев.

— Оставь… пусть топят… один конец…

— Как топят?.. Кого топят?.. Когда?.. — переспросил он, не веря своим ушам, схватив уже за руку молодую женщину.

— Нас ведут топить… теперь…

— Кто?.. Разве душегубство дозволено?.. Что вы сделали?..

— Мы — ничего… а топить ведут нас, как вчера топили сотни других, как нынче… как и завтра будут топить…

— Да где же я?.. Где все мы?.. Что это, сон, что ли?

— Нет, не сон… в Новгороде мы… на мосту… и с мосту здесь… по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят…

— Татарва, что ли, здесь… где же наши?

— Не татарва… свои рубят и топят… по царевому, бают, повелению…

— Не может быть!.. Ты с ума сошла!..

— Дал бы Бог, легче бы было!..

— Что говорит она?.. Куда ведут их?.. — грозно спросил он у одного из опричников, гнавших толпу.

Последний хотел огрызнуться, но видя метлу и собачью голову, только оглядел Карасева с головы до ног и отрывисто произнес:

— Не наше с тобой дело спрашивать… Больно любопытен некстати!..

— Отвечай! — не владея собой и обнажив меч, крикнул Семен дерзкому, и тот, по богатой одежде оценивая значение его в опричине, неохотно, но ответил:

— Топить… известно! Да ты кто?

— Я царский стремянной Семен Карасев, и таких разбойников, как ты, наряженных опричниками, угомонить еще могу…

С этими словами он рубнул его со всего молодецкого плеча.

Как сноп повалился ратник, подскакал другой, но и его уложил меч Карасева.

Гнавшие женщин побежали с криком:

— Измена! измена!

Крик этот достиг до ушей распоряжавшегося этой дикой расправой любимца царя Григория Лукьяновича Малюты Скуратова-Бельского. Он считался грозой даже и среди опричников, и в силу своего влияния на Иоанна имел громадное значение не только в опричине, но, к сожалению, и во всем Русском государстве.

Григорий Лукьянович пришпорил своего вороного коня, сбруя которого отличалась необычайною роскошью, и поскакал по направлению, откуда раздавались крики.

Одновременно с ним, с другой стороны, скакали на внезапного врага еще пятеро опричников.