Судья воодушевился и впервые за много дней стал на минуту-другую похож на самого себя. Он игриво похлопал экономку по щеке.

– Ах ты милочка! Ах ты душечка! Ах, моя мошенница! Чуть не забыл. У меня ведь есть племянник, Том, ну, этот, молоденький, помнишь, лежит больной в Хэрроугейте. Так, может, он в этот день преставится и поместье отойдет мне? Я-то, болван, вчера спрашивал доктора Хедстоуна, не грозит ли мне приступ, а он рассмеялся и сказал, что если кто в городе и отойдет в эти дни в мир иной, то только не я.

Судья отослал почти всех слуг в Бакстон подыскать жилье и подготовить все необходимое к его приезду. Он собирался отправиться в путь через день-другой.

Настало девятое число. Еще день, и он от всей души посмеется своими видениями и предчувствиями.

Вечером девятого числа в дверь судьи постучал лакей доктора Хедстоуна. По полутемной лестнице доктор поднялся в гостиную. Тусклый мартовский день близился к закату, в каменных трубах тоскливо завывал восточный ветер. Судья Харботтл в парике с косой и в красном халате как нельзя лучше дополнял собой зловещую атмосферу сумрачной комнаты, залитой багряными лучами заходящего солнца, точно адским пламенем. Судья поставил ноги на табурет, его хмурое багровое лицо было обращено к огню, и казалось, что крупные черты то раздуваются, опадают в такт пляшущим языкам пламени. На него опять напало тоскливое настроение, он подумывал о том, чтобы оставить судейскую практику, удалиться на покой, и о тысяче других вещей, одна мрачнее другой. Но доктор, энергичный потомок Эскулапа, не стал слушать беспочвенных жалоб и заявил, что мистера Харботтла просто-напросто замучила подагра, что в таком состоянии ни один судья не способен здраво судить даже о самом себе и что он охотно обсудит все эти вопросы через пару недель.

А до тех пор судье следует быть чрезвычайно осторожным Организм его пересыщен подагрой, и он должен стараться не вызвать нового приступа, покамест воды Бакстона не сослужат ему службу.

Возможно, доктор немного кривил душой, утверждая, пациент его находится в добром здравии, ибо тот заявил, что желает отдохнуть и немедленно ляжет в постель.

Лакей, мистер Джернингэм, помог судье раздеться и дал капли. Судья велел ему остаться в спальне, пока он не заснет.

В ту ночь случилось странное происшествие, о котором потом рассказывали три человека, причем каждый по-своему.

В эти тревожные часы экономка сняла с себя заботы о маленькой дочурке, отправив девочку в гостиные посмотреть фарфор и картины на стенах с обычным непременным условием – ничего трогать. Малышка бегала по комнатам, пока не угас последний заката; лишь когда тьма сгустилась настолько, что неразличимы стали краски фарфоровых статуэток на каминной доске, девочка вернулась к матери.

Поболтав немножко о картинах, фарфоре, о двух больших париках судьи на стене в гостиной, девочка поведала матери о необычайном приключении.

По обычаю тех лет в вестибюле стоял роскошный портшез, которым временами пользовался хозяин дома. Портшез этот был обтянут тисненой кожей и обит позолоченными гвоздями. Дверцы этого допотопного средства передвижения были заперты, окна подняты, красные шелковые занавески задернуты, но не настолько чтобы не нашлось щелочки, куда могло бы бросить взгляд, любопытное дитя.

Прощальный луч заходящего солнца заглянул в окно задней комнаты, проник через открытую дверь и, просочившись через алые занавески, тусклым багряным отблеском озарил портшез изнутри.

Девочка с изумлением увидела внутри портшеза, в тени, худощавого человека в черном костюме; лицо у него было смуглое, с резкими чертами, нос посажен чуть косовато, карие глаза смотрели прямо вперед.