В Йонтсдауне гоблины не просто бродили среди обычных граждан, время от времени набрасываясь на кого-либо из них. Здесь война между нами и ними была хорошо организована — по крайней мере, со стороны гоблинов. Здесь убийцы в маскарадных костюмах творили законы и претворяли их в жизнь, и горе тому бедному ублюдку, который окажется в чем-то виновен — даже в малейшем нарушении.

— Тебе чего надо? — переспросил сержант за стойкой.

— Э-э... Я ищу городской Департамент здоровья.

— Через вестибюль, — нетерпеливо ответил он.

— А-а, — сказал я, прикидываясь, что мне плохо. — А это, должно быть, полицейский участок.

— Да уж, конечно, не школа бальных танцев, — съязвил он.

Я вышел, ощущая спиной горящий взгляд его багровых глаз, и поспешил к желтому «Кадиллаку», где дожидались Студень Джордан и Люк Бендинго, томясь неизвестностью и любопытством.

— Ты чего это? — поинтересовался Студень.

— Захотелось поближе взглянуть на главный вход вот в это здание.

— Зачем?

— Я помешан на архитектуре.

— Что, правда?

— Ну.

— И с каких пор?

— С детства.

— Да ты из него еще и не вышел.

— Зато ты вышел, а помешан на игрушках, а это куда более странно, чем быть помешанным на архитектуре.

Он уставился на меня, затем улыбнулся и пожал плечами:

— Ну, положим, ты прав. Но игрушки куда занятнее.

Садясь в машину, я ответил:

— Ну, не знаю. Архитектура может быть очаровательной. А в этом городе полно потрясающих образцов архитектуры готического и средневекового стиля.

— Средневекового? — переспросил Студень, когда Люк уже заводил двигатель. — В смысле, как в Темные Века?

— Во-во.

— Ну, тут ты в точку попал. Этот город угодил сюда прямиком из Темных Веков, уж будьте уверены.

По дороге из города мы снова миновали выгоревшее здание начальной школы, где в апреле погибло семеро детей. Когда мы проезжали его в первый раз, я своим экстрасенсорным чутьем уловил колебания, свидетельствующие о грядущей большей беде. Теперь же, по мере неуклонного сближения со школой — пустые стекла и стены, все в саже, — волна ясновидческих образов хлынула от этих обожженных пламенем кирпичей и прокатилась через меня. Для моего шестого чувства эта волна была такой же реальной, как накатывающая стена воды, ничуть не меньшая по массе и силе. С этим строением было связано такое количество человеческого страдания и муки, что оно не просто было окутано зловещей аурой, оно плыло в море смертоносной энергии. Волна накатывалась со скоростью и мощью товарного поезда, подобная валам, что стремятся к берегу в любом фильме о Гавайях, только темная и зловещая, не похожая ни на что, с чем я когда-либо сталкивался, и она неожиданно вызвала во мне ужас. Самой волне предшествовала тонкая струйка психической энергии. И когда эти невидимые капли брызнули на мое сознание, воспринявшее их, я «услышал», как кричат от боли и страха дети... как гудит и свистит пламя, издавая треск и скрежет, словно заливаясь садистским смехом... как дребезжат звонки тревоги... как с грохотом обрушивается стена... крики... отдаленный вой сирен... Я «видел» невыразимо ужасные картины: апокалиптический пожар... учительницу с волосами, объятыми пламенем... детей, слепо спотыкающихся в густом дыму... других детей, отчаянно и тщетно ищущих укрытия под партами в то время, как тлеющие куски потолка обрушиваются на них... Кое-что из того, что я видел и слышал, относилось к тому пожару, что уже был, к апрельской огненной тризне, но некоторые образы были из еще не зажженного пламени, видения и звуки из будущего кошмара.