|
Кратковременные отлучки на поверхность, которые были раньше, не считаются. Теперь я понял, что такое быть сталкером Полиса. Как минимум, это значит, что родные станции я теперь буду видеть не так часто, как мне хотелось бы. Но мне понравилось! Я чувствовал себя настоящим… Нужным. Не знаю кем, но никаких приставок «стажер» надо мной больше не висело. Наступило ощущение полного соответствия своему званию. Я – сталкер, а мой испуг остался далеко позади, на Тульской. Я смог преодолеть его. Выдержал свой последний экзамен. А еще я понял – только теперь – ту помпезную фразу, которую услышал от Полковника в четырнадцать лет: «Кто, как не мы, сталкеры, станет на защиту людей? Мы – действительно та надежда, которая освещает темный туннель будущего. С нами у человечества есть будущее и шанс на выживание».
Отныне мой сталкерский жетон больше не воспринимался тяжелым чужеродным предметом, оттягивающим карман. Он занимал свое место, прикрывая сердце от предательской пули или внезапного удара. Его тяжесть успокаивала и придавала уверенности в том, что все будет хорошо.
Андрей ГребенщиковЗдесь живут призраки
Сломай меня, ведь у меня внутри так много интересной хренотени! Не медли! Ну, давай – на раз-два-три…
Когда ты подле станешь на колени — ладони окунешь в меня, как в пруд, в надежде, что тщедушный головастик в них попадется, боль сомнет мне грудь, даруя ослепительное счастье. А нити, что идут от рук и ног, порвутся, будто жалуя свободу.
Сломай меня! – я сам ищу предлог стать частью голубого небосвода, прибитого гвоздями к потолку ответственным за смену декораций.
И после всем правдиво растолкуй, что куклам очень свойственно ломаться[1].
– Ну ты и дурак, – цедит сквозь зубы Дед. – Знаю, – мне нечего ему возразить, многолетний спор давно исчерпал все доводы «против». – Зачем идешь, если знаешь? – привычный вопрос, который он не может не задать. – В этом году она не опоздает. Дед – ему нет и тридцати, прозвище его обманчиво – нервно трясет головой. Длинная, абсолютно седая челка падает на лоб, лезет в глаза. – Однажды ты не вернешься, – он убирает непокорные волосы, расчесывая их всей пятерней, словно гребнем. Шевелюра не слушается его, и вскоре движение неумолимо повторится. – Может, даже сегодня. Не раз повторенное «знаю» застревает в горле. Улыбаюсь, наверное, чуть вымученно: – Ты пессимист. – А ты самоубийца! Дед нервничает, всегда нервничает, когда провожает меня наверх, но никогда не говорит про смерть. Сегодня запретное слово, намек на него впервые срывается с его уст… он нервничает. – Мне пора. – Извиняюсь, показывая на часы. – Правда, пора. Это ложь, но я не хочу слышать его последний аргумент. – Моя сестренка любит тебя, а ты делаешь ей больно. Каждый раз. Всегда делаешь больно. – Прости меня, Дед. Все заканчивается так, как и должно. Наши речи пусты, мы лишь повторяем заученные фразы. Только боль всегда настоящая. Я иду не оборачиваясь. Мне не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, как Дед машет вслед рукой, а быть может, крестит меня в спину, судорожно нашептывая неслышимые молитвы. Он обожает свою единственную сестру и ненавидит меня за то, что я не могу принять ее чувства. Ответить на них. Мы так зависим от тех, кого любим… Сзади раздается оглушительный лязг запираемых гермоворот, железо делит мир на ту сторону и эту . |
