– Терстон постоянно твердит, что он прямо таки боготворит язык, – казалось бы, раз так, мог бы поменьше увлекаться забитыми терминами. Так нет же, все повторяет, как попугай. Сегодня слово «фаллос» три раза употребил.

Леонард улыбнулся:

– Думает, скажешь так, он у тебя как бы и появится.

– Он меня из себя выводит.

– Хочешь, пойдем кофе попьем?

– И еще «фашист» – тоже его любимое словечко. Знаешь, на Тэйер стрит химчистка? Он даже их фашистами называл.

– Наверное, они ему перекрахмалили что то.

– Да, – сказала Мадлен.

– Что – да?

– Ты меня только что на кофе пригласил.

– Правда? А, да, пригласил. О’кей. Пошли пить кофе.

В Синий зал Леонарду идти не хотелось. Он сказал, что не любит, когда вокруг студенты. Они прошли под Уэйленд арч и направились по Хоуп стрит в сторону Фокс пойнт.

Пока они шли, Леонард то и дело сплевывал в свою банку из под кока колы.

– Прошу прощения, такая уж у меня мерзкая привычка.

Мадлен наморщила нос:

– Ты и дальше так собираешься продолжать?

– Нет, – ответил Леонард. – Сам не знаю, зачем я так делаю. Просто осталось с тех времен, когда занимался родео.

Когда они подошли к следующей урне, он швырнул туда банку и выплюнул комок табака.

Через несколько кварталов аккуратненькие клумбы с тюльпанами и нарциссами, разбитые в кампусе, сменились улицами без деревьев, по обе стороны которых стояли дома рабочих, раскрашенные в веселенькие цвета. Они миновали португальскую булочную и португальскую рыбную лавку, где продавались сардины и каракатицы. Здесь у детей не было дворов, в которых можно было бы играть, но они, с виду вполне довольные, раскатывали взад вперед по голым тротуарам. Ближе к шоссе стояли несколько складов, а на углу Уикенден – местная столовая.

Леонарду захотелось сесть за стойкой.

– Мне надо быть поближе к пирогам, – сказал он. – Надо видеть, который из них со мной разговаривает.

Пока Мадлен усаживалась на стул рядом с ним, Леонард неотрывно смотрел на витрину с десертами.

– Помнишь, как раньше с яблочным пирогом ломтик сыра подавали? – спросил он.

– Смутно.

– Теперь так, похоже, не делают. Мы с тобой, наверное, единственные люди здесь, которые это помнят.

– Вообще то я не помню, – сказала Мадлен.

– Не помнишь? Ты что, никогда не пробовала кусок висконсинского чеддера с яблочным пирогом? Жалость какая.

– Может, если попросишь, они положат тебе ломтик на пирог.

– Я не говорил, что мне это нравилось. Просто оплакиваю кончину традиции.

Беседа прервалась. Внезапно Мадлен, к ее удивлению, охватила паника. Молчание словно вменялось ей в вину. В то же время из за собственной тревоги, вызванной этим молчанием, говорить становилось все труднее.

Хотя так нервничать было неприятно, в каком то смысле приятно все таки было. Мадлен давно уже не чувствовала ничего подобного в обществе парня.

Официантка стояла у дальнего конца прилавка, беседуя с другим посетителем.

– Так зачем ты записался на занятия к Зипперштейну? – спросила она.

– Из философского интереса. Буквально. Философия сейчас – сплошная теория языка. Сплошная лингвистика. Вот я и подумал, надо попробовать.

– Ты ведь еще и биологию изучаешь?

– На самом деле это основное. Философия – так, побочные дела.

Мадлен сообразила, что никогда не встречалась со студентом, занимающимся естественными науками.

– Ты хочешь быть врачом?

– В данный момент я хочу привлечь внимание официантки.

Леонард несколько раз помахал рукой, но безуспешно.