Вообще-то Виола Марло принадлежала к той разновидности матерей, которые выполняют свои обязанности на расстоянии. Она главным образом занималась собственным здоровьем, поручив дочек нянюшкам, гувернанткам, учителям, а свою материнскую нежность проявляла в те редкие минуты, когда дети случайно попадались ей на глаза. Гектор Марло умер, когда Ирис было пять лет. Ей почему-то казалось, что он в неумеренных количествах потреблял алкоголь. Откуда взялись эти мысли — она и сама не знала, но они столь прочно овладели ее сознанием, что превратились в уверенность.

Семнадцатилетняя Ирис безропотно принимала все, что посылала ей жизнь, и вот наступил день, когда, облачившись в траур и отдав дань памяти матери, она переехала жить к сестре и ее мужу в дом на Эльвестон Сквер. Временами безысходная тоска охватывала ее. Предстояло вытерпеть целый год, прежде чем ей позволят появляться в обществе. Тем временем она три дня в неделю брала уроки немецкого и французского языков и, кроме того, посещала курсы домоводства. Но наступали минуты, когда нечего было делать и не с кем поговорить. Джордж был добр, приветлив и доброжелателен. Настроение его не менялось. Он всегда был одинаков.

А Розмари? Ирис очень мало видела ее. Та почти и дома не бывала. Портнихи, коктейли, бридж…

Она задумалась о Розмари. А что, в сущности, она знала о ней? О ее вкусах, запросах, сомнениях? Страшно подумать, как мало ты иногда знаешь о человеке, с которым столько лет прожил под одной крышей. Большой близости между сестрами не было.

И все-таки надо подумать. Надо вспомнить. Сейчас это может пригодиться.

Итак, казалось, Розмари была счастлива…

До того самого дня — за неделю до свершившегося несчастья.

Ей, Ирис, никогда этого не забыть. Все всплывает с кристальной отчетливостью — каждая подробность и каждое слово. Сверкающий полированный стол, опрокинутый стул, знакомый торопливый почерк…

Ирис, закрывает глаза, и память возвращает ушедшее…

Она входит в комнату Розмари, неожиданно останавливается. Увиденное поражает ее! Розмари сидит подле стола, уронив голову на распростертые руки, и исступленно, неудержимо рыдает. Ирис никогда не видела плачущую Розмари — и эти горькие, неистовые рыдания напугали ее. Да, Розмари только что оправилась от инфлюэнции. Всего лишь день-два, как ей разрешили вставать. А кто не знает, как расшатывает нервы эта болезнь. И все-таки…

Ирис закричала по-детски, испуганно:

— Розмари, что с тобой?

Розмари выпрямилась, откинула с искаженного лица волосы. Не без труда ей удалось с собой справиться. Быстро сказала:

— Ничего… ничего… не гляди на меня так!

Встала и, не взглянув на сестру, выбежала из комнаты.

Ошеломленная, растерянная Ирис подошла к столу. Она увидела собственное имя, написанное рукой Розмари. Ей писали письмо?

Ирис наклонилась, перед ней синел лист писчей бумаги, исписанный крупным знакомым размашистым почерком, волнение и поспешность сделали почерк еще более размашистым.

Нет нужды писать завещание, в любом случае мои деньги переходят к тебе, хотелось бы лишь распорядиться кое-какими вещами.

Джорджу отдай приобретенные им драгоценности и эмалированную шкатулку, купленную в день нашей помолвки.

Глории Кинг — мой платиновый портсигар.

Мейси — лошадку китайского фарфора, которой она всегда восхищалась…»

Ирис окаменела.

Что это значит? С какой стати Розмари заговорила о смерти? Она тяжело болела инфлюэнцей, но теперь ведь она поправилась. Да люди и не умирают от инфлюэнции — по крайней мере, это не часто случается, а о Розмари и говорить нечего.