К восьми часам вечера небо все еще оставалось ясным. От гладкой камской воды шел неизъяснимый сиреневый свет. Вокруг большого фонаря с гудением кружились насекомые. В прибрежных зарослях начали заливаться соловьи. Никогда еще Софи не доводилось слышать столько соловьев одновременно. Одна из пассажирок вернулась на пароход с большим букетом цветущих ландышей.

– Может быть, я тоже успею нарвать ландышей? – спросила Софи.

– С вашего позволения, я сам за ними схожу! – отозвался Добролюбов. Он сбежал по трапу на берег, мгновенно растворившись в легких сумерках, и так долго не возвращался, что Софи подумала: а вдруг он не вернется никогда, и уже с тревогой спрашивала себя, как быть, если пароход уйдет без ее сопровождающего. Все бумаги остались у жандарма, и с административной точки зрения ее, Софи, без паспорта и подорожной попросту не существовало.

Тем временем женщины-работницы, закончив погрузку, выстроились в очередь на пирсе, ожидая, чтобы капитан с ними расплатился. Машины снова начали работать, и палуба под ногами пассажиров завибрировала. Перепуганная Софи до боли в глазах всматривалась в ночной берег и изо всех сил молилась, прося вернуть ей ее жандарма. Прямо у нее над головой ударил пароходный колокол. И, когда она уже совсем отчаялась, чувствуя себя кем-то вроде покинутой жены, появился Добролюбов – он мелкими шажками бежал по трапу. В руках у него были четыре стебелька ландыша – все, что удалось найти! Софи, у которой словно камень с души свалился, радостно поблагодарила. Пароход отошел от берега, поначалу лишь слегка шлепая лопастями по воде, затем набрал скорость, и вокруг него образовалась оборка светящейся пены. Труба очень сильно дымила. У топки дровами был один недостаток, заключавшийся в том, что вместе с дымом из трубы вырывались снопы искр, которые дождем сыпались на палубу: в тихой ночи над пароходом сверкал настоящий фейерверк. Время от времени какая-нибудь женщина взвизгивала и принималась охлопывать платье, стараясь загасить упавший на него тлеющий уголек. Берегов уже не было видно. На судне зажглись керосиновые лампы. Добролюбов пожаловался, что голоден, словно волк. Теперь, когда он совершенно исцелился и его перестало тошнить от качки, жандарм размечтался о том, чтобы сытно, обильно, «по-сибирски» поужинать.

Софи, присоединившаяся к нему в кают-компании, ограничилась тем, что попросила принести ей чай, хлеб и варенье. Зато ее «телохранитель» выхлебал тарелку холодной ботвиньи из кваса с травами, хреном и капустой – кроме того, в тарелке плавали кусочки копченой рыбы и колотый лед, – за ботвиньей же последовали волжская стерлядь с морковью и каперсами, мясо под соусом и малиновое желе, такое плотное, что всаженная в него ложка оставалась стоять торчком… Запив все это пенистым рыжим казанским пивом и просияв лицом, Добролюбов откинулся на спинку стула. И тут Софи догадалась, что он старается сберечь деньги, выданные на путешествие в тарантасе, не столько ради того, чтобы помочь своей нуждающейся семье, сколько для того, чтобы заказывать для самого себя сытные обеды и ужины. Впрочем, вполне могло оказаться, что все это несчастное семейство существует лишь в его воображении. И она даже залюбовалась простодушной целеустремленностью прожорливого жандарма.

Едва ли не все пассажиры собрались ужинать в одно и то же время, и за большим столом, занимавшим середину зала, было тесно. Люди, сидевшие рядом и друг с другом не знакомые, ели, касаясь друг друга локтями. Официанты-татары в черных фраках и белых передниках суетились у них за спиной.