Парпи-бобо так и не смог покрыть долг, пришлось ему уступить Мели-ака внутреннюю часть своего дома и виноградник. В дом дедушки вселился сын ростовщика Джамал. Когда обворовали амбар, который сторожил ростовщик, все думали, что Мели-ака посадят. Потому что воры унесли много чаю, мыла, риса, четырнадцать мешков кукурузы. Но его никто не тронул.

Дядюшка Разык всё тот же – смешит всех анекдотами, а дома рваное одеяло да треснутый казан. Всё, что зарабатывает, отдаёт таким сиротам, как мы.

Мой самый близкий друг, Махмудхан, очень похудел, выглядел не лучше нас. Да и другие ребята тоже.

Отец через кого-то прослышал о смерти мамы, прислал пять писем подряд. Он писал, чтоб я до его возвращения держал в руках младшеньких, слушался советов дедушки Парпи, за помощью обращался к дядюшке Разыку.

Я думал, что после того, как мы перенесли столько страданий, прошли длинный путь и живыми-невредимыми вернулись домой, односельчане будут принимать меня как героя. Да куда там! Иные даже ругали, чего, мол, нам не хватало в детдоме: бесплатная еда, одежда, развлечения всякие, нет, чтобы жить да поживать! Были даже такие, которые хотели отвезти нас обратно, да, слава богу, Тухта-хала воспротивилась.

Осла дедушки Карлика мы обменяли на пуд пшеницы. К ней примешали три чаши проса и помололи. Думали, теперь горя знать не будем, глядь, муки-то этой на полмесяца едва хватило.

Прослышали, что Хашиму-ака с Речной улицы нужны балки. А хлев у нас построен совсем недавно, балки у него толстые, крепкие. Пересчитал, их оказалось ровно пятьдесят штук. Пошёл к дедушке за советом: «Продавать их или нет?» – «Делай как хочешь, своевольный ты мальчишка!» – заорал он на меня.

Совсем я перестал понимать дедушку Парпи. Поначалу он бил себя в грудь, говоря, что умрёт, а не отдаст нас в приют, а теперь только и знает, что корит меня да шпыняет: «Ну чего вы притащились, думали, бобо сам ест, вам жалеет давать! Что-то теперь, интересно, будете делать?!» Раньше он только и звал меня Верблюжонком и Жеребёнком, а теперь ничего, кроме Своевольного…

Хашим-ака оказался похитрее даже Мелиака. Он так надул нас, что я чуть не плакал от досады. Хлев он заставил разобрать нас самих. Пока мы не трогали хлев, он обещал за каждую балку дать по килограмму пшеницы. А когда дело было сделано, вдруг заявил, что мы зря старались, балки-то, дескать, подгнившие, зачем ему такие? Он, конечно, может купить, но за кило ячменя попросит по две балки. Что поделаешь, пришлось соглашаться.

Ячменная мука, оказывается, совсем непитательная. Испечём лепёшки, сварим похлёбку, съедим, а через полчаса опять голодные, как были. Через неделю мучной мешок был опять пуст. Хорошо хоть, дядюшка Разык с Марией Павловной сходили в военкомат, принесли бумажку, по которой из колхозного амбара стали отпускать нам по два килограмма кукурузы в неделю. Иначе, не знаю, что бы с нами было.

Наверное, голод озлобил моих младшеньких. Особенно неистовствовал Султан. Из Ташкента-то он, оказывается, бежал с тонким расчётом: на иждивении у дедушки Парпи и Тухты-халы будет жить он один. А тут заявились мы, и его паёк резко уменьшился, вот он и взбеленился. И Усмана с Аманом стал настраивать против меня.

Как-то сидел я возле очага, погружённый в раздумья. Размышлял я, если честно, над тем, что сытнее и на что уйдёт поменьше муки: на болтушку или пресные лепёшки. Смотрю, вдруг появляется Султан в сопровождении Усмана и Амана, подходит ко мне и грубо дёргает за плечо.

– Вставай и отвечай!

– Что отвечать-то?! – растерялся я.

– Когда отвезёшь нас обратно в детдом?

– Никогда! – резко бросил я. – Можешь ты понять или нет, мы должны поддерживать огонь в очаге отчего дома!

– Если нужен тебе этот огонь… то сам его и поддерживай.