Город этот — чешская Прага, красавица, Золотая-Прага. Она выросла и развилась за столетие, минувшие с тех пор, как в ней жили и боролись за родину и веру Гус и Иероним; но душа ее не изменилась. Как и в дни былые, здесь бьется сердце, здесь работает мозг, здесь кипит гений старой чешской земли. Но в эту дивную, летнюю ночь в ней творится нечто необычайное.

На окружающих высотах горят огни; несмотря на поздний час, в городе гудит жизнь и даже в воздухе, чистом и прозрачном, невидимо для человеческого глаза, происходит что-то таинственное.

Над землей плавно летит странное существо с неясными, туманными очертаниями. Живой представляется одна голова с большими, строгими, глубокими и бесстрастными глазами; голова старца — по морщинам и горькому разочарованию, которое выражает рот, с тонкими, плотно сжатыми губами; голова молодого человека — по веющей от нее энергии, могучей жизненности и сознанию своей мощи. Серебристые, белые волосы на голове и бороде теряются в складках одеяние, которое, как дымка, окутывает его, тянется далеко позади громадной пеленой, опоясывает горизонт и уходит в бесконечность.

Медленно плывя по воздуху, видение достигло берега реки и остановилось. Перед ним была часть полуобвалившейся стены, — едва заметный остаток некогда высившегося здесь сооружения.

На развалинах сидела прекрасная и величественная женщина, с темными волосами и большими глазами, сиявшими умом и могучей волей.

На ней была белоснежная одежда; золотой обруч придерживал на голове прозрачное, обволакивавшее ее покрывало.

— Привет тебе, о Время! — сказала она, поднимая глаза на старца, — Давно уж я не видела твоего лица, а чувствовала только, как ты проносишься мимо.

— Я снова нахожу тебя на твоем посту, бедная Любуша! — ответил тот. — Когда ж, наконец, уйдешь ты на покой?

— Как уйти на покой, когда мой дорогой народ еще страдает и борется, а лютый, исконный враг, более дерзкий и жадный, чем когда-либо, замышляет его уничтожить и раздирает его тело своими когтями.

— А ты все плачешь и отчаиваешься?

Голова Любуши горделиво выпрямилась.

— О нет, напротив! Я молюсь и надеюсь, потому что народ мой мудр и силен, терпелив и настойчив и не забывает своей былой славы.

Она подняла свою прозрачную руку и указала на огни, пылавшие на холмах.

— Видишь эти костры? Их зажгли чехи, верные памяти Яна Гуса и Иеронима, в честь их ужасной смерти. Сегодня, 6 июля, годовщина постыдного приговора над великим констанцским мучеником; любовь и почитание миллионов сердец влекут сюда доблестные души Гуса и его друга. Смотри! Видишь эти снопы вылетающих из костров искр, которые ветер разносит во все стороны. Это — оживший пепел обоих бойцов-героев! Пропитанные их мыслью, искры летят и падают живой росой на сердца народа и зажигают в нем неугасимую любовь к родине и мужество, делающее его непобедимым.

Издали донесся глухой шум, который все рос и превращался в смутный гул идущей толпы; затем замелькали торопливые, бесчисленные тени.

Приближалось несомненно войско. Тяжелым, мерным шагом подходило оно все ближе и ближе, и теперь ясно слышалось бряцание оружие, лязг цепей, скрип колес и лошадиное ржание. Во главе был старик высокого роста со знаменем, на котором лучезарно сияла золотая чаша.

За ним шли воины, вооруженные копьями и рогатинами, цепами и палицами, топорами, мечами и самострелами; большинство было в крестьянской сермяге, но суровые лица дышали такой уверенностью в могуществе своей несокрушимой силы, таким презрением к смерти и горячей верой в свое святое дело, что всякое препятствие должно было пасть перед ними.

Как стихийная сила, которой уж ничто не остановит, медленно, но неудержимо стремилась людская лавина, а следом за ней громыхали тяжелые, окованные железом и снабженные цепями повозки, — грозные, подвижные укрепления гуситских полчищ.