Он долго прождал лифт и вошел в кабину взбешенным. А когда вошел в квартиру и понял, что снова не купил соль, то матерился минут пять, хотя в принципе не любил выражаться.

Пельмени пришлось варить со специями, в которых была соль. Высыпал целую пачку и пересолил. Ел и морщился. Еле запил потом тремя чашками чая. Только-только улеглось раздражение от невкусного, пересоленного ужина, как позвонила Тамара. И началось! Упреки, слезы. Она обвиняла его в своей разрушенной им карьере, в крахе мечты стать знаменитым журналистом, в нанесении вреда здоровью.

— А тут я в чем виноват? — поинтересовался Вишняков лениво.

— Мне пришлось из-за тебя сделать аборт, и теперь еще неизвестно, смогу ли я иметь детей или нет!

— Тамара… Тамара, остановись, — попросил он, закатывая глаза под лоб. — Или я напомню тебе, что аборт ты делала не от меня. И делала его задолго до нашего с тобой знакомства. Это раз.

Она помолчала, а потом спросила сердито:

— А что два?

— А два, это то, что я не виноват в крушении твоих мечт и желаний. Это я о твоей загубленной карьере.

Вишняков встал и пошел в кухню. Достал из холодильника начатую бутылку красного вина, вытащил зубами пробку, налил себе в бокал почти до края. Глотнул раз, другой.

— А кто виноват, кто, Вишняков? Ты же не помогал мне ни в чем.

— Не был обязан, — огрызнулся он. — Знаешь, Тамара, кто виноват в твоих неудачах?

— Кто? — буркнула она.

— Ты. Нет у тебя таланта, дорогая, нет. Признай это. И займись чем-нибудь другим.

— Ах ты, сволочь! — выдохнула она с ненавистью.

И прежде, чем она продолжит, Вишняков отключил телефон. Он знал, какие слова она скажет в его адрес. Они почти всегда повторялись.

Он выключил телефон совсем. Убрал бутылку в холодильник. Вернулся с бокалом вина в гостиную. Сел в любимое громадное кресло, казавшееся Тамаре уродливым, положил ноги на низкий столик и блаженно зажмурился.

Какое же это все-таки счастье: сидеть так вот, в одиночестве, в тишине, которую никто не нарушает. Можно потягивать вино, без боязни, что у тебя выхватят бокал и выльют в раковину или за окно. Можно беспричинно улыбаться или хмуриться. И не отвечать потом на вопросы: а почему, а с чего это, а каким мыслям он скалится… Можно не переодеваться в домашнюю одежду и продолжать ходить по дому в брюках, в которых пришел с работы. И даже пересоленные магазинные пельмени не способны были испортить ощущения блаженного покоя.

От звонка в дверь — продолжительного, настырного — он дернулся и пролил вино себе на рубашку.

— Черт! — едва слышно выругался Вишняков, затирая пятно. — Тамара, да что же ты никак не угомонишься-то!

Открывая дверь, он был уверен, что за ней пританцовывает от нетерпения его жена, с которой они решили развестись уже почти десять дней назад. И именно по этой причине спрятал бокал с вином в платяной шкаф в прихожей. Чтобы не давать ей лишний повод для визга.

— Добрый вечер.

За дверью не было Тамары, там стояла Королёва. Ольга Королёва, о которой он сегодня утром думал, что она не такая, как все.

— Можно войти? — Ее нога, обутая в легкие летние туфли, ступила на его порог.

— А если я не один?

Вишняков сцепил на груди руки, чтобы закрыть пятно от вина на рубашке. Но она все равно заметила.

— Пьете, товарищ майор? — глумливо ухмыльнулась Ольга. — Жена с чемоданами за порог, а вы за бутылку? Теперь за окно вино лить некому, так?

Она потеснила его от входа, вошла. Скинула с плеч легкую куртку болотного цвета, оставшись в джинсах и футболке без рукавов.