Серый костюмчик, уместно сидевший бы на одном из сыновей милорда, на пленнике казался нелепым до смеха. Тоже ведь - считай, в тюрьме, так нет, в парче да бархате! Я улыбнулся, разглядывая его кружевной, грязный воротник. И сам чуть не подскочил, когда взгляд "покойника" вдруг ожил, метнулся ко мне, прошёлся ищуще. Тонкие черты исказилось от надежды, полыхнувшей точно пожар - резко, неожиданно, опасно.

Не замечая ужин, он схватил меня за руку - холодное, но, несомненно, живое прикосновение и вдруг... заплакал.

Ну как я мог уйти? Даже под угрозой оказаться с ним в этой комнате настоящим узником... Ха, а кто бы смог, когда на тебя смотрят, как на последнюю надежду и рыдают горько, боги, так горько! Я не разговаривал с ним - нельзя же. Да и он молчал. Только прижимался ко мне, просто зверем цеплялся, честное слово, но у меня даже в мыслях не было отодвинуться. Я обнимал его, ерошил спутанные тёмные волосы, осторожно гладил плечи.

Ну, ушёл, конечно, оставил его. Приказ, приказ, приказ... А он смотрел мне вслед и робко улыбался. Живой, несомненно, живой несчастный узник.

Ребята, конечно, прошлись и по моей задержке, и по парнишке. Ну, и по моим словам, естественно, - стоило им всё рассказать. Видеть в нём живое существо не хотели совершенно. Но очень спокойно отнеслись к тому, что я с тех пор стал проводить с парнишкой времени больше, чем все они вместе взятые. В его "камеру" отныне заходил только я. На прогулку его тоже я отвёл.

А запрет общаться отчего-то перестал быть запретом. Какой запрет, когда он смотрит на меня... ну... так вот смотрит и шепчет:

- Как тебя зовут? Скажи, - мольба, не вопрос.

Ну, я и сказал:

- Рин. То есть, Риндейл.

- Рин, - по-прежнему шёпотом протянул он и снова улыбнулся.

Как-то по-особенному это у него прозвучало. Как-то... "Ри-и-ин"...

"Узника" звали Лэй. То есть Лэйен, но на "Лэе" он настаивал. И обожал, когда я называл его имя - что я и делал, так часто, как только можно.

А ещё - с каждым днём он улыбался всё больше.

Так вот мы и заговорили, да, во время этой смены, я общался с ним даже больше, чем с товарищами. Умиляло, как он с детской восторженностью спрашивает о простейших вещах. О той же погоде, например. О службе. Даже караулкой интересуется. И впитывает всё, как губка. О себе, правда, молчит, но я и мне не интересно.

В последний день смены он снова схватил меня за руку, заглянул в глаза и с жалкой улыбкой спросил:

- Ты завтра уйдёшь, да?

Честное слово, я не смог ему ответить. Промолчал, да, но он и так всё понял. И заледенел снова - на глазах буквально.

Я его обнимал - до ночи буквально. До конца смены. Мог бы - остался.

Но не посмел - приказ.

Именно тогда я впервые в жизни подумал, что милорд наш - мерзавец. Бросать этого несчастного, полумёртвого парнишку одного в пустой комнате - да что он, боги, сделал-то, а?!

***

Это быстро превратилось в пытку - общаться с живым, да и просто видеть его. Точнее - пыткой стало отказаться от общения с ним.

Рин... Мы могли бы стать друзьями - там, в другой жизни, когда мир ещё не сошёл с ума. Но здесь я был пленником, а в его глазах тихонечко горел фиолетовый огонёк.

Я только боялся, что ему достанется, когда узнают, что он отнёсся ко мне по-человечески.

Но что же было делать?

Он, правда, исчез со сменой караула - надеюсь, не в тюрьму, не в настоящий каземат. Мне ли не знать, как жестоки волшебники?

И снова одиночество, снова мысли, мысли, мысли...

И никакой надежды больше.

Я был уверен, что больше Рина не увижу.

Забавно, как иногда то, что жаждешь больше всего на свете, появляется на удивление неожиданно.