Исследователи написали массу книг о культурных влияниях, о взаимопроникновении в литературе, в музыке, в живописи, но для меня таким культурным русско-французским перекрестком был кабинет Ильи Эренбурга, а его дочь Ирина была чудесным проводником.

Эренбург был знаком с Сартром еще до войны, и Сартр высоко ценил Эренбурга, называя его единственным человеком, от которого можно было узнать правду о стране, которой он некоторое время увлекался. Приезжая в Россию, Сартр посещал Эренбурга. По крайней мере в одной из поездок Сартра сопровождала Симона де Бовуар. Они были в гостях у Эренбурга, об этом сохранились воспоминания. Ирина никогда мне не рассказывала о том, как проходил этот прием. Я не знаю, чем кормили гостей и о чем разговаривали… Зато я видела множество других вечеров в ее доме, когда много позже меня стали приглашать.

Ирина была самой эмансипированной женщиной из всех, кого я знала, и свободной, и смелой, и независимой в суждениях. Ее рассказы были необыкновенно живы и интересны. На стене у меня висит фотография, где зафиксирован любопытный момент ее жизни: день ее шестнадцатилетия, она сидит за столиком уличного кафе в Париже с женой своего отца, Любовью Козинцевой. Эренбурга в кадре нет — возможно, он их снимает. В руке Ирины сигарета — первая легальная сигарета в ее жизни. Курить, как она мне говорила, начала в тринадцать лет, но в день шестнадцатилетия впервые обнародовала этот факт. Козинцева смотрит на нее с укоризной…

Последнюю свою сигарету она выкурила за пятнадцать минут до смерти. Я застала ее последние минуты.

Но вернемся все-таки к самой Симоне де Бовуар.

Почти у каждого человека, верующего или атеиста, есть символ веры. Большинство людей пользуются готовыми, выбирая христианство, ислам, марксизм, фрейдизм, раздельное питание или фитнес. Симона де Бовуар строила свой символ веры в течение всей своей жизни. Мне было чрезвычайно интересно разбираться, из каких заимствованных кирпичиков — марксизм, экзистенциализм, феминизм — было выстроено ее «кредо» и что именно было плодом ее собственного творчества.

Симона ненавидела «реакцию, благонамеренных людей, религию». Что она имела в виду под «реакцией» — мне не вполне понятно. Если это некое противопоставление революции, то я бы долго думала, какое из двух зол хуже. Что касается «благонамеренных людей», боюсь, что я и сама отношусь к этой категории, к тому же убеждена, что ад вымощен не благими намерениями, а дурными. Уверена, что нереализованное добро все-таки лучше, чем нереализованное зло. И если человек нацелен на благо для себя и для других, то это лучше, чем когда он нацелен на борьбу за справедливость, при которой не остается камня на камне. Время социальных утопий, как мне кажется, ушло. А уж если говорить о религии, то опять мы с Симоной де Бовуар совершенно не сходимся, поскольку я много лет искала вертикаль, которая поднимает человека вверх, отрывая его от потока «существования», которым были так увлечены Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Я, таким образом, искала то самое, от чего Симона решительно отказалась.

Весь последний месяц я перечитывала книги Симоны де Бовуар. Начала со «Второго пола». Поразительное дело: эта книга сегодня показалась мне сплошным общим местом, набором известных истин, словом, банальность на банальности. Это была первая мысль. Ей на смену пришла вторая — какая удивительная, редкая судьба книги, какое блестящее попадание в сердцевину проблемы: то, что всего пятьдесят лет назад звучало шокирующей новинкой, интеллектуальной революцией, сегодня стало общественным достоянием.