Хозяин осведомился о причинах, приведших его гостя в столь отдаленную державу. Он так и сказал — «державу», и Норов понял старого правителя: Египет — держава, но отнюдь не земля, подвластная стамбульскому монарху. Так вот, какие ж причины подвигли гостя приехать в далекий Каир?

Норов, памятуя о просьбах Дюгамеля, отвечал, что в России весьма велик интерес к древней стране на берегах благословенного Нила.

Мухаммед-Али заметил, что древности египетские давно привлекают просвещенных европейцев. Норов, к удовольствию Дюгамеля, а впрочем, ничуть не кривя душой, отвечал, что Египет современный заслуживает не меньшего внимания. Он сказал, что намеревается написать трактат о Египте, и это сочинение — в том и трудность для пишущего — явится одним из первых русских географических и статистических отчетов о великой африканской стране.

Паша сказал:

— Чернила ученого столь же достойны уважения, как и кровь воина. Я хотел бы спросить моего гостя, какие новшества интересуют его прежде всего.

Норов перечислил: торговля, фабрики, образование, армия. И повторил: армия в особенности.

— Вы служили в войсках?

Дюгамель ответил прежде Норова:

— Ваше высочество, господин Норов — участник достославной кампании двенадцатого года.

Глаза у паши блеснули. Он любил вспоминать наполеоновские войны. В громах бонапартовых пушек, раскатившихся в конце XVIII века над Египтом и Сирией, началась его карьера. И еще потому любил он вспоминать корсиканца, что в глубине души считал себя и удачливее и, пожалуй, даже выше Наполеона.

Хорошо, сказал паша, он очень рад, пусть русский расскажет о двенадцатом годе. Паша знает — поход на Москву был началом конца непобедимого императора французов. И пусть русский гость расскажет об этом подробно.

— Ну что ж, — улыбнулся Норов, — еще Фридрих Великий советовал входить в подробности, когда ведешь речь о событиях достопамятных. Итак, — Норов поудобнее расположился на подушках, вытянул деревянную ногу, — итак, пятнадцати лет от роду я был определен в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду. Войну я встретил прапорщиком, прослужившим в строю два года. Не буду описывать наше выступление из Петербурга, наши надежды, а потом наши разочарования при ретираде, наше — теперь, каюсь, неправедное — озлобление на несчастного Барклая, нашу горечь при оставлении Смоленска — все это заняло бы слишком много времени, драгоценного для вашего высочества. Перейду к славнейшей баталии на Бородинском поле. Августа двадцать второго мы встали. Тот, кто долго отступал, знает это ошеломляющее и восхитительное чувство: войска встали, ретирада окончена. Я был тогда во второй легкой роте, командовал двумя орудиями. Диспозиция наших войск была следующая… Впрочем, если разрешите, ваше высочество, я изображу диспозицию в чертеже. Так оно будет очевиднее.

Паша хлопнул в ладоши, велел подать бумагу, письменные принадлежности. Неподвижное лицо его оживилось, он придвинулся к Норову. Авраамий Сергеевич обмакнул в чернильницу перо, проговорил «так вот» и стал чертить на бумаге расположение кутузовских войск. Дюгамель не очень-то любопытствовал, он радовался: господин Норов содействовал его сближению с пашой…

Когда гости покинули крепость, над Каиром висела молодая луна, похожая не то на венецианскую гондолу, не то на турецкую туфлю.

5

На рождество Норов решил отдохнуть от прогулок по Каиру и окрестностям. Он позвал Дрона, дал ему денег и сказал тоном отца-командира:

— На вот. Ступай-ка, но смотри мне… не того.

Дрон ответил «знамо дело», сунул деньги в карман штанов — и ходу в каморку, к Алеше Филимонову, Дюгамелеву денщику.

— Айда, Алеха!

Чернявый курносый Алешка насупился:

— «Айда, айда»… А куда тут подашься? — И сам же ответил: — А никуда тут не подашься…

Алешка в Каире маялся.