Изменить размер шрифта - +
Пусть мучается, пусть ведает заповедь «не убий».

– А батя тоже? – помолчав, спрашивает он.

– Батя твой был воин! – отвечает она, бережно перебирая сыновьи волосы и выискивая насекомых, привезенных им из похода со всем прочим добром. – Воину без того нельзя!

– Мальчонку… Отрока малого! – шепчет сын.

– И то бывает! – строго говорит мать. – Молись перед сном пуще! Да панихиду закажи в церкви. Крещеный был отрок-то?

– Имени и того не ведаю! – возражает сын. – А крест навроде был на ем. Не разглядывал, не до того было!

– Схоронил?

– И того не содеял! Нас на коней да в путь. Мало и постояли в деревеньке той!

Она гладит его по волосам, думает. Отвечает, вздохнув:

– Казнись, сын! Христос заповедал человеку добро, а не зло творити! – И сама, пожалев, переводит на другое. – Дак, баешь, Василий Услюмов был у изографа в холопах?

– Ну! – отвечает Иван.

– Лутоне, как поедешь, скажи! Обрадует и тому, что был жив. Может, и ныне не убили, а в полон увели?

Робкая и все же надежда теплится в ее голосе. Теперь все, что было связано с покойным Никитой, дорого ей несказанно. И Услюмовы дети не чужие, свои почитай!.. Дочерь надо замуж отдать, сына женить, внуков вырастить, только тогда и помирать можно!

– Трудно тебе после того на холопа нашего смотреть? – прошает государыня-мать, угадавши мучения сына. – Давай продадим!

– Что ты, мамо! – пугается он. – Да без холопа в доме маета одна, да и не думаю я того, блазнь одна, мара! Прости, мать, что растревожил тебя!

Темнеет. Ярче горит лампада. Они сидят вдвоем, сумерничают, не зажигая огня. Может, и вся награда матери за вечный подвиг ее, за вечный материнский труд вот так изредка молча посидеть рядом с сыном, а затем вновь и вновь провожать на росстанях, видя, как с каждым разом все дальше и дальше уходит он от тебя.

 

Глава 40

 

Только к зиме измученный нижегородский полон добрел до главного татарского юрта в излучине Дона. Брели раздетые, разутые, голодные, брели и гибли в пути. Отчаянные головы кидались под сабли. Счастливчики, вырываясь из смертных рядов, хоронились в чащобе по берегам степных речушек, питаясь кореньями съедобных трав и падалью, пробирались назад, в Русь, и в свой черед гибли в пути… А то прибивались к разбойным ватагам бродников и тогда вскоре начинали с дубинами выходить на торговые пути, без милости резать и грабить проезжих гостей торговых, убивать пасущийся скот, зорить, не разбираючи, редкие поселения татар-землепашцев и русичей, одичав до того, что и человечиной не брезговали уже в черные для себя дни, пили, приучая себя к жестокости, крови, по страшной примете разбойничьей обязательно убивали, выходя на дело, первого встречного, будь то хоть купец, хоть странник убогий или даже старуха странница, бредущая к киевским святыням ради взятого на себя духовного обета… Тогда-то и сложилась мрачная шутка ватажная, когда, зарезав старуху, разбойник жалится атаману:

– Зря убил! Все-то и было у старой две полушки!

– Дурак! – отвечает атаман. – Двести душ зарежешь, вот те и рупь!

Про то и песня сложена:

 

 

Как со вечера разбойник

Он коня свово поил,

Со полуночи разбойник

Он овсом его кормил.

А поутру он, разбойник,

Он оседлывал коня,

Молодой своей хозяюшке наказывал:

«Ты не спи-ка, не дремли,

Под окошечком сиди!»

Я сидела и глядела

Вдоль по улице в конец:

Вот не идет ли мой миленькой,

Не воротится ль назад?

Гляжу – миленький идет,

Девяти коней ведет,

На девятом, на вороном,

Сам разбойничек сидит.

Быстрый переход