Но что‑то в облике этой группы, в том, как они держались и разговаривали, подсказало Чернозубу, что он может без опаски присоединиться к ним. Неторопливо миновав деревянный настил, он осторожно приблизился. В воде покачивалось раздувшееся тело утопленника. В затянутое дымом небо улыбалось лицо женщины. Чернозуб отвел глаза и ступил в грязь. Кто‑то протянул ему кусок рыбы, завернутый в широкие маслянистые листья. От него шел такой вкусный, такой ошеломительный запах, что, прежде чем вцепиться в него зубами, монаху пришлось присесть. Никто не обращал на него внимания и не задавал никаких вопросов. Люди, столь небрежно оказавшие ему милость, были лодочниками; говорили они на диалекте ол'заркского, который Чернозуб хоть и с трудом, но понимал. Двое или трое бродяг, как и он, пришедшие откуда‑то со стороны, не произносили ни слова. Их молчание удачно сочеталась с грубоватым спокойствием, которое тут господствовало.

Покончив с рыбой, Чернозуб осмотрелся. Теперь, когда дым рассеялся, его взгляду предстали высокие башни опор древнего моста. Он мог разглядеть и невысокие возвышенности на дальнем берегу. Невероятно, чтобы в одном месте было столько воды. Грейт‑Ривер, Мисспи, текла в море – каким же огромным в таком случае должно быть море? Тут уже было воды больше, чем Чернозуб мог себе представить.

– Идут Кочевники, – сказал один из лодочников. На этом диалекте слово, обозначающее Кочевников, звучало как «люди‑лошади». И намек был ясен: значит, мы должны уносить ноги!

Женщин среди лодочников не было, но едва Чернозуб обратил на это внимание, как на берегу показалось несколько женщин. Прыгая с камня на камень, чтобы не попасть в кучи пепла, они тащили с собой какие‑то вещи, похожие на охапки тряпья; поднявшись на баржу, они скрылись в надстройке. За ними появилась еще одна женщина с мешком, в котором что‑то позвякивало – может, глиняная посуда?

Кто‑то крикнул, и Чернозуб вместе с остальными гостями отступил назад, когда один из лодочников палкой разворошил костер. Прежде чем Чернозуб успел понять, что происходит, баржа вышла на течение. Остальные гости быстро разошлись от погасшего костра – и Чернозуб снова оказался в одиночестве, держа в руках кувшин для воды, оставшийся от лодочников. Оно и к лучшему. В первый раз за несколько дней он почувствовал позывы и, не скрывая удовольствия, разыскал себе уединенное местечко у воды, где и присел. Помывшись, он двинулся в город.

Чернозуб предполагал, что едва только стихнут пожары, в город ворвутся воины Кузнечиков, которые примутся грабить и насиловать, но вместе с ними в городе появятся Коричневый Пони и курия. Но был уже полдень, а улицы оставались все такими же пустынными. Он скатал одеяло и, свернув за угол, двинулся по улице в надежде встретить Кочевников, которые доставят его к Коричневому Пони – но чувствовал он себя нагим и уязвимым. Никого не было. Казалось, что Святой Город полностью опустел. Даже почерневшие, обуглившиеся, как головешки, трупы исчезли с улиц, словно очистительное пламя смело останки.

Грабить было почти нечего. Огонь поглотил все, кроме камня и кирпичей, оставив от города только груды щебня, – должно быть, именно так он и выглядел до того, как Харг‑Ханнеган взялся перестраивать его. Сколько раз рушились эти кирпичные стены? Чернозуб задумался. Сколько завоевателей крушили эти оконные рамы и эти камни? Святой Город с его переплетением улиц, что тянулись меж почерневших груд щебня, вдоль обугленных раковин зданий, напоминал палимпсест с жалкими следами убогой цивилизации, которые веками, подобно перепутанным листам, переходили один в другой и, словно деревянная труха, исчезали в пламени, для которого хватало пищи и на двадцать минут, и на двадцать часов.