В середине пятидесятых годов поручик Толстой приезжает с Крымской войны, уходит в отставку и выбирает для себя писательский путь. Как бы он впоследствии ни пытался свернуть с этого пути, он оставался писателем до конца своих дней, даже и в своих богословских поисках. Как писатель (прежде всего!) он и вошел в историю мировой культуры. Именно те его сочинения, от которых он в поздние годы старался откреститься, называя их «пустяками», составляют сегодня его мировую славу. Но как Иоанн Кронштадтский не был просто священником, а был, если можно так выразиться, священником в кубе, так и Толстой раздвинул границы возможностей просто писателя. В этом и состоит феномен позднего Толстого.

Новый поворотный момент в их биографиях происходит в начале восьмидесятых годов. Но об этом – позже.

Пока же заметим, что в начале своего священнического служения отец Иоанн претерпевал трудностей гораздо больше, чем Толстой в начале писательского пути. И сомнений, и колебаний в его душе было не меньше, чем у Толстого.

ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ

Можно объяснять это так или иначе, но факт остается фактом: российские православные иерархи не только в государственной части (Синод), но и в лице главнейших духовных авторитетов (Феофан Затворник) весьма долгое время не хотели признавать отца Иоанна, находя в нем опасное явление.

Но было бы слишком просто отнести это к исторической неготовности Русской Церкви. Тогда, согласно этой логике, мы должны сказать, что и русская литература не была готова принять позднего Толстого с его религиозными исканиями. Ведь его не приняли такие разные, но одинаково могучие авторитеты второй половины XIX века, как Тургенев и Достоевский.

Тургенев называл стиль позднего Толстого «непроходимым болотом». В 1880 году на открытии памятника Пушкину в Москве он пустил в среде литераторов слух, что Толстой в Ясной Поляне сошел с ума. В 1883 году, умирая на даче Виардо в Буживале, Тургенев в замечательном по внутреннему мужеству письме умолял Толстого вернуться к литературной деятельности.

Незадолго до смерти, в январе 1881 года Достоевский познакомился с письмами Льва Толстого к А.А.Толстой, в которых тот излагал свои новые воззрения. «Не то, не то!..» – кричал Достоевский. «Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича», – заметила Александра Андреевна.

Главная проблема заключалась в том, что и Толстой после духовного переворота, и отец Иоанн в начале церковного служения отнюдь не представляли собой законченного духовного явления. Понять и вполне оценить эти фигуры можно было только в их развитии. Но и это развитие было настолько причудливо-индивидуальным, если не сказать иначе – эксцентрическим, что не было ничего удивительного в том, что оно вызывало опасения. Ни в истории русской церкви, ни в истории русской литературы не было ничего подобного.

Первый же поступок отца Иоанна в начале его священства буквально поверг в шок его близких. Обвенчавшись с дочерью ключаря Андреевского собора Елизаветой Несвицкой, он… объявил целибат. Он сказал жене: «Счастливых семей, Лиза, и без нас довольно. А мы с тобой посвятим себя на служение Богу». Для двадцатишестилетней Лизы это означало, что она будет жить с мужем как сестра с братом.

Это решение отца Иоанна его биографы комментируют крайне осторожно. Можно понять его в контексте церковного призвания, но в морально-человеческом плане это был очень жестокий поступок! «Жена спасется чрез чадородие», – пишет отец Иоанн в дневнике 1857 года, вскоре после того как лишил венчанную с ним женщину возможности иметь детей.

Только обозревая весь путь Иоанна Кронштадтского, понимаешь, что иначе он поступить не мог. В конце концов это приняла и жена. Елизавета Константиновна смирилась со своей участью, называла мужа «брат Иоанн» и скончалась через полгода после его кончины, завещав похоронить себя рядом с мужем в Иоанновом монастыре, в чем ей посмертно было отказано решением Синода.