Он не думал еще о том, что сделал, лишь о том, что сделать может — а мог мало чего. Пойти к себе и сидеть в темноте, прогуляться по дождю, вернуться и что сказать? Он доплелся до лифта, но вместо того, чтобы ехать вниз, просто сполз по стене и откинул голову. Его охватило тепло.

В кабине лифта погас свет, зато загорелся в коридоре. В дверях лифта стоял Михал. С опухшей губой. Бутылку держал словно топор. Томаш начал неуклюже подниматься, испугавшись того, что парень ему сейчас приложит ногой. Но Михал просто-напросто присел рядом, подал бутылку, и Томаш отпил.

— А ты думал, что будет потом? Когда мы уже приведем Малгосю сюда? — спросил он.

— Она будет нуждаться в опеке. Можно как-нибудь сделать, чтобы свет не гас?

— Можешь закурить, — Томаш подсунул парню пачку. — Я не об этом спрашиваю. В этом плане все уже договорено. Я знаю клиники, знаю хороших врачей. Что бы не случилось, сколько бы времени не понадобилось, мы ее вытащим. С ее сердцем и так далее, — нервно размахивал он рукой. — Я в более широком плане. Что будет со всеми теми людьми, ты над этим думал? С полицейскими, с паломниками?

Михал застыл, вытаращил глаза, словно баран на самые красивые в мире ворота. Потом отряхнулся.

— Ну да, — ответил.

— Вот сделаем мы это, и что? Тут два выхода. Либо все идет наперекосяк, тогда не о чем думать, только молиться о том, чтобы приговор дали с отсрочкой или условно. Этот шанс я оцениваю как ничтожный, — профессорским тоном рассуждал Томаш, — или же дело выгорает. И все те люди заходят вовнутрь. Несколько сотен лиц, больных надеждой, попадает в самое сердце Святого Вроцлава.

— Ну, они имеют то, чего хотят, — напомнил Михал. Лифт затрясся, поехал вниз. Михал уже поднимался, чтобы остановить его, Томаш положил ему руку на плече. Они сидели. Томаш рассуждал, глядя на внутренние поверхности собственных ладоней:

— Так что иногда я представляю себе нечто подобное. Мы уже в средине; спины у нас ранены, причем — сильно; все те люди — паломники — либо валяются вместе с полицейскими на развалинах кордона, либо вплавились уже в темноту, исчезли в черных домах. И вот слушай, мы заходим туда, за ними, медленно, как и договаривались. У нас имеются фонари. Каждый держит свой в левой руке.

Лифт опустился на первый этаж. В дверях стояла старушка, которую Томаш едва припоминал, а Михал совершенно ни с кем не ассоциировал; одна из тех пенсионерок, квартиры которых пропахли лекарствами, и которые натягивают на себя сотню одежек даже в июле. Она застыла на мгновение, потянула носом и нажала на кнопку пятого этажа.

— Мы входим, и оказывается, что массив превратился в гробницу. Все, кто там жили или вошли, лежат ровными рядами, их там кучи, десятки и сотни на каждом этаже, — рассказывал Томаш. — Мне они напоминают святых, тех что уже не гниют, так что их выставляют по костелам. Ты таких видел, Михал?

Парень кивнул. Серая старушечья юбка болталась у самого его носа.

— У них открыты глаза, а лица настолько спокойные, что я начинаю им завидовать. Среди них находится Малгося. Я пытаюсь ее разбудить, безрезультатно, мы вместе несем ее к выходу, но как только покидаем дом, тело ее начинает гнить, из уст раздается крик, настолько чудовищный, словно у кого-то живьем рвали мясо.

— Ты у нас дантист, — мрачно заметил Михал.

Старушка подтолкнула дверь. Мужчины слышали разносящиеся по коридору звуки ее нервных шажков.

— Я только говорю, что, быть может, мы ведем всех тех людей на смерть.

— А вдруг они живьем полетят на небо?

Михал осторожно прощупывал темнеющую вокруг глаза опухоль.

— Не знаю, чего тут смешного, — буркнул Томаш.