Благодаря проникающему сквозь окошечки свету фонаря, я видел помятого Фиргалу, выкарабкивающегося из кладбища различного хлама — картонных ящиков, кроватей, разбитого письменного стола, тряпок, крысиной отравы и дохлого кота. Он попеременно сыпал проклятиями и стонал; похоже, спуск по ступенькам дался ему нелегко, к тому же бутылкой с отбитым горлышком он порезал себе предплечье. Еще испытывающий головокружение, Фиргала уселся, послюнил палец и коснулся им раны. Зашипел от боли. Поднялся на ноги, явно удивленный тем фактом, что еще способен стоять. Помассировал бедро, ущипнул себя за бедро. Фыркнул, словно магнат, глядящий из собственной кареты на простонародье. Присветил себе зажигалкой. Уже хотел уходить, как вдруг его взгляд упал на пол. Там что-то двигалось.

Рухлядь на полу приподнималась, как будто бы под ней что-то двигалось вперед. Бумажки шелестели, гвоздь стукнулся о бетон… Насколько я знаю Фиргалу, думал он о котах или огромных крысах, откормившихся на объедках, собранных во вроцлавских казематах. Студен схватил первое, что подвернулось ему под руку, то есть произведенную из мягкой пластмассы палку от метлы. Заслоняясь ею, он начал отступать к лестнице. Кровь пропитала рукав свитера на предплечье.

На какой-то миг лицо Фиргалы было передо мной на расстоянии вытянутой руки — я видел, как его щеки сдуваются, словно бы их стягивает веревочка изнутри, как застывают губы, готовясь сделать резкий глоток воздуха, в конце концов, как одинокая струйка пота спокойно стекает между выпученными глазами. Причина движения выбралась из-под картонного ящика, перемещаясь через прямоугольник света. Она не была ни котом, ни крысой, а всего лишь маленькой ручкой, вырастающей из бетонного пола и сделанной из того же самого бетона. Двигалась она быстро, то погружаясь по самое запястье, то высовываясь до самого локтя. Очумевший Фиргала опустился на корточки, разбросал тряпки, бутылки, не без опасений коснулся бетонного пола. А ничего. Твердый. Холодный. Нестрашный.

Рука же вскарабкалась на стену, переместилась под окном, свернула еще раз, чтобы застыть возле самых труб теплоснабжения, настолько близко, что если бы Фиргала пожелал, то мог бы достать до нее палкой. Но он бездарно отступал, забыв о боли и не отрывая глаз от зрелища.

Поначалу по стене пошли легкие волны, посыпалась старая краска, от неподвижной руки побежала, словно трещина, вертикальная линия от земли до самого потолка. Постепенно она расширялась, открывая самую прекрасную черноту, которую когда-либо видал Фиргала — были в ней и мрак беззвездного неба, и темнота на самом дне озера, и тепло, которое чувствуешь, когда засыпаешь рядом с любимым человеком. А потом трещина расширилась в ромб с рваными краями. Внутри него что-то шептало. Или это шептал Фиргала?

Поначалу из черноты появилась рука по локоть, затем плечо, чуть ниже — колени и животик, черные и блестящие будто черное дерево. Они слегка дрожали, пальцы попеременно сжимались и выпрямлялись. И еще голова со слишком крупным черепом, с личиком, на котором размещались плоский, хотя и курносый носик и маленький ротик. Стопы коснулись земли, и мальчонка — черный, металлически блестящий, без единого залома или изъяна — спустился на пол подвала. Он был слишком слабеньким, чтобы идти, потому упал на маленькие ладошки, после чего, изо всех сил пополз в направлении Фиргалы. С глазками без зрачков и радужек он походил на оживший памятник.

Фиргала обрел власть в ногах и помчался по лестнице, лишь бы подальше от дома, в темноту вроцлавского жилого массива. Так он бежал долго, не останавливаясь и не оглядываясь. И не задерживался он до самых проблесков рассвета. Затем упал на лавочку автобусной остановки, глядел на город, просыпающийся и готовящийся к новому дню, и клялся перед самим собой, что не тронется с этого места, пока не забудет о том, что видел, пока не выбросит из головы маленького черного человечка, порожденного вроцлавским домом.