А я все скоблил и скоблил шкуры; и засыпал, и просыпался с ощущением скребка в ладони. Когда шкура была вычищена и высушена, мы брали кожаный бурдюк и пропитывали ее каким-нибудь подходящим жиром, салом, мозгами, мыльным отваром юкки (для этого я выкапывал растение, разрубал, тащил в селение, там размачивал, толок и кипятил) или просто смазывали подтухшей печенкой. Чаще всего использовали медвежий жир, и на медведей охотились только из-за него. Отец и прочие жители приграничья считали медвежатину с медом королевским ужином, но индейцы ели мясо медведя, только если поблизости не было никаких копытных.

Если на шкуре оставалась шерсть, ее дубили с одной стороны, в противном случае — с обеих. Потом наступала пора самой противной работы: два дня напролет надо было разминать, тискать, выкручивать кожу, чтобы она стала мягкой. И окончательный штрих — прокоптить, чтобы сделать водонепроницаемой. Но если кожу готовили на продажу, то этим уже не занимались.

Однажды, дело было в августе, Неекару остановил меня, когда я тащил мехи с водой. Почти все лето мы не виделись, хотя жили в одном типи, — Неекару часто уезжал, а даже если был рядом, женщины не давали мне покоя, заставляя трудиться от темна до темна.

Из последнего набега он вернулся со скальпом, и теперь, хотя внешне он все еще оставался долговязым подростком, женщины искали его расположения, а мужчины приглашали к своим кострам. Никакой особой церемонии инициации у команчей не было — никаких испытаний в меткости или мужестве вроде подвешивания на крюках за соски. Если ты чувствовал, что готов, то просто отправлялся с мужчинами в набег; сначала присматривал за лошадьми, а со временем тебе позволяли ввязаться в бой.

— Это женская работа, — бросил Неекару вместо приветствия.

Воду надо было отнести к типи, а потом предстояло еще накопать картошки.

— Они заставляют меня.

— Так скажи, что не будешь этого делать.

— Тошавей побьет меня.

— За это — никогда.

— Ну, тогда побьют его жены, мать и соседки.

— И что?

Мы молча прошли несколько шагов.

— А как мне им про это объяснить?

— Просто прекрати это делать. Остальное — неважно.

Мы медленно поднимались по склону холма. День выдался прохладный, и женщины ко мне не очень приставали. Я не видел особых причин будить лихо. Неекару, должно быть, догадался, о чем я думаю, потому что внезапно остановился и с силой толкнул меня в живот. Я рухнул на колени.

— А теперь внимательно слушай, ради своей же пользы.

Я кивнул, осознав, что прежде с трудом сдерживался бы, чтоб не убить его, а сейчас лишь надеялся, что он не будет меня больше колотить.

— Каждый человек хочет быть неменее, и тебе дают такой шанс, а ты отказываешься от него. Когда индейцы в резервациях голодают — чикасо, чероки, вичита, шауни, семинолы, квапа, делавары, даже апачи, осаджи и многие мексиканцы, — они стремятся стать частью нашего племени. Они бегут из резерваций, рискуют ооибенкаре, половина из них погибает в поисках наших стоянок. Как ты думаешь, отчего так?

— Не знаю.

— Потому что мы — свободные люди. Они учат язык команчей, не успев еще до нас добраться, Тиэтети. Говорят на своих языках и на языке команчей. Знаешь почему?

Я молча покосился на мехи с водой.

— Потому что команчи никогда не ведут себя как женщины.

— Мне нужно отнести воду.

— Делай что хочешь.