|
Сперва о. Иван слушал его, по своему обыкновению, в одиночестве, ночью, но потом, как-то в праздник, устроил у себя большой съезд, пригласил соседнее духовенство и родственников и торжественно преподнес им кантора. Хотя в это время мода на граммофоны распространилась широко и почти у каждого состоятельного иерея имелся свой инструмент, но такой музыки не было ни у кого, и слушали со вниманием и смехом. Была одна такая песня, кажется, погребальная, в которой невидимый певец захлебывался скорбью – не плакал и не пел он, а кричал истово и безумно, как путник в лесу под ножом разбойника.
– Ай да жид! Как его разбирает, – говорили с восторгом слушатели, плохо понимая, в чем дело. Отец же Иван, пощипывая бородку и закрыв глазки, вслушивался бескровным ухом в отчаянные вопли и размышлял о том, есть ли у граммофона душа, или же одни только звуки. Но, во всяком случае, это было не то, что надо. Посмотрел испытующе на слушателей: кои бессмысленно гогочут, кои равнодушны и дремлют; косматый, хмельной о. Эразм Гуманистов закрыл глаза и сопит – вот-вот, кажется, поднимет ногу в тяжелом окованном сапоге и почешет себя за ухом. Не то. И разве только чахоточный дьякон – один-единственный среди собравшихся – обнаруживал признаки желаемого волнения. – Ах, Боже ты мой, и где у него этот голос сидит? – с тревогою вопрошал дьякон и протягивал к машине указательный согнутый палец, но коснуться не смел. – То он тебе жид, то он тебе баба… А под собаку он может? Может. Нет, отцы, я бы этот граммофон истребил: уж очень он совесть тревожит. Подлец его выдумал, вот что я вам скажу, отцы. Отцы посмеялись над невежеством дьякона, но потом серьезно заспорили, был ли изобретатель подлец или хороший человек. Но решить вопроса не могли; и всех смутило предложение попа Ивана – за неимением певчих поставить на клиросе граммофон с надлежащим духовным песнопением. – Это идея! – сказал недавно окончивший семинарист, сын о. Сергия Знаменского. Но сам о. Сергий раздумчиво покачал лысой головой и усомнился. – Так-то оно так, но вот в рассуждении баб. Бабы не выдержат. – Но а что такое бабы? – горячился семинарист. – Как можно в таком важном вопросе… – Нет, не вынесут этого бабы, – настаивал о. Сергий. – Скандал будет. Нехорошо. – Можно приучить, – отозвался о. Иван. – Эка, бабы! – И что вы говорите, отцы? – беспокойно совался дьякон и таращил большие, немигающие, застывшие глаза. – Тогда и вместо вас, отец Иван, можно граммофон поставить. – Можно, – согласился о. Иван. – Отчего же нельзя. – И вместо меня тоже граммофон? – волновался дьякон. – И вместо тебя граммофон. – Поп Иван начал злиться. – Эка, подумаешь, птица какая: вместо всех граммофон можно, а вместо него нельзя. Еще лучше будет. И голос чище, и не соврет, как ты. Тоже, артист! Дьякон оскорбился и даже загрустил. Но при расставании поп Иван ласково потрепал его по плечу и отвел к сторонке. – Ты не сердись, дьякон, я пошутил. Я тебя, отец дьякон, люблю. – Ну, уж какая это любовь, – горько усмехнулся чахоточный дьякон. – Верно. Ты вот что, ты приходи-ка вечерком, вместе будем граммофон слушать. – Нет, уж увольте, отец Иван, – выставил дьякон обе ладони. – За ласку благодарю, а что касается граммофона, то я еще совести не потерял. – Вот дурак-то – я тебе веселую поставлю. – Нет, уж увольте. Мне душа дороже вашего веселья. О. Иван обозлился, и бороденка у него затряслась. |
