Мрачная, со сдвинутыми бровями, Олимпиада вернулась в гинекей. Комнаты показались ей слишком тихими и совсем пустыми.

Служанки и рабыни затрепетали, когда она вошла к ним. Суровый блеск ее глаз не сулил добра. Разговор, которым они скрашивали время за работой, замер на устах. Только звенящий шелест веретен и постукивание набивок ткацкого стана слышались в большом низком помещении, полном людей.

Олимпиада придирчиво присматривалась к работам.

– Это что – нитка или веревка у тебя на веретене?.. А у тебя почему столько узлов? Что будет из такой пряжи – сукно или дерюга? Клянусь Герой, я была все время к вам чересчур добра!

Пощечина налево, пощечина направо, пинок, рывок… Олимпиада срывала свое горе на служанках, как могла. Приказав отхлестать розгами молодую рабыню, которая показалась ей слишком заносчивой, Олимпиада немного успокоилась. Она позвала дочерей, игравших в мяч во дворе, и велела сесть за пряжу. Какими же хозяйками они будут в свое время и как могут спросить работу со своих рабынь, если сами ничему не научатся?

Вернувшись в спальню, Олимпиада уселась за пяльцы и принялась вышивать черную кайму на розовом пеплосе. Теперь ее жизнь, ее заботы, ее мечты только в одном: давать работу служанкам, следить, чтобы они хорошенько ее выполняли, да и самой сесть за стан и выткать для мужа шерстяной плащ или, как сейчас, заняться своим нарядом, который уже никого не радует…

А мальчик, заполнявший собой все ее дни и ночи, ушел к отцу.

Александр и раньше не раз прибегал в мегарон. Но отец не хотел, чтобы мальчик видел его пьяные пиры, и приказывал тотчас увести ребенка обратно.

Теперь Александр вошел сюда по праву. Он шел, выпрямив спину, чтобы казаться повыше. Замедлял шаг, разглядывая грубые, покрытые копотью росписи на стенах. Подзывал собак, которые, войдя со двора, свободно бродили по залу в поисках какой-нибудь еды – после пира под столом всегда можно было найти хорошую кость или недоеденный кусок.

В мегароне Александра ждали педагоги-воспитатели, обязанные смотреть за ним, обучать правилам поведения, тренировать его в гимнасиях. Каждый из них приветствовал Александра, каждый хотел понравиться ему. Особенно старался акарнанец Лисимах.

– Какой красавчик! Да какой крепкий! Ахиллес, да и только. Скоро, пожалуй, отправится в поход с отцом. Но если ты, Александр, Ахиллес, то я – твой старый Феникс. Ведь я так же приставлен к тебе – учить тебя и воспитывать. Знаешь, как великий Гомер написал в «Илиаде»?

Так и я, как Феникс, готов служить моему богоравному Ахиллесу!

Другие воспитатели тоже хвалили Александра, стараясь незаметно утвердить свое влияние. Но никто не был так ловок в похвалах, как этот акарнанец, который, хотя и был грубым невеждой во всех остальных науках, знал Гомера и ловко играл на этом.

Александру все это льстило. Но он слушал их с невозмутимым лицом и с горделивой осанкой. Он сын царя. Его восхваляют, но это так и должно быть.

– Здравствуй! – сказал ему отец, только что проснувшийся после вчерашнего обильного вином ужина. – От Филиппа, царя македонского, Александру привет!

У мальчика заблестели глаза от восторга.

– Царю македонскому Филиппу от Александра привет! – живо ответил он.

Он весь вспыхнул, так что и лицо, и шея, и грудь его покраснели. Белокожий, он краснел мгновенно, будто охваченный огнем.

– Вот ты и мужчина. Учись бегать, плавать, стрелять из лука, метать диск, бросать копье. Делай все, что скажут педагоги. Клянусь Зевсом, мне нужен крепкий, сильный сын, а не какой-нибудь неженка!

И, обернувшись к Леониду, Филипп грозно напомнил:

– Никаких поблажек! Никаких уступок!

– А мне и не надо поблажек! – обидевшись, запальчиво сказал Александр.