|
Он говорил, что и голову мог бы потерять, не будь она прикручена к шее. А когда продавал старый дом, сказал мне, не волнуйся, Келлиэнн, я далеко не уеду, он ведь прожил в этом доме столько, сколько я себя помню, но вот решил, что дом для него слишком велик, и ему нужно переехать… – не переставая говорить, она вывела Толстяка Чарли на улицу и провезла его в бордовом «универсале» несколько кварталов, к одноэтажному деревянному дому.
Она открыла дверь, и они вошли. Знакомый запах: сладковатый, как будто последнее, что готовили на кухне, это шоколадные печенья, но готовили их очень давно. И здесь было слишком жарко. Миссис Хигглер провела его в маленькую гостиную и включила втиснутый в оконный проем кондиционер. Тот загрохотал, затрясся, завонял мокрой псиной и погнал теплый воздух. Вокруг ветхого дивана, который Толстяк Чарли помнил с детства, штабелями лежали книжки и две фотографии в рамках: на первой, черно-белой, была мать Толстяка Чарли, молодая, в платье с блестками, волосы, черные и блестящие, собраны в высокую прическу; рядом – фотография Толстяка Чарли. Ему на снимке лет пять-шесть, и он стоит у зеркальной двери так, что поначалу кажется, будто с фотографии на тебя серьезно глядят два маленьких Толстяка Чарли, стоя плечом к плечу. Толстяк Чарли взял верхнюю книжку из стопки. Это оказалась книга об итальянской архитектуре. – Он интересовался архитектурой? – Страстно. Весьма. – Не знал. Миссис Хигглер пожала плечами и отпила немного кофе. Толстяк Чарли открыл книжку и увидел отцовское имя, аккуратно выведенное на первой странице. Захлопнул. – Я ведь не знал его, – сказал Толстяк Чарли. – По-настоящему. – Узнать его было нелегко, – ответила миссис Хигглер. – Я с ним была знакома лет шестьдесят. И то его не знала. – Вы, должно быть, знали его, когда он был еще мальчишкой. Миссис Хигглер помолчала. Казалось, она погрузилась в воспоминания. Затем сказала, очень тихо: – Я знала его, когда была девчонкой. Толстяк Чарли почувствовал, что тему надо сменить, и ткнул в фото матери. – Мамина фотография, – сказал он. Миссис Хигглер сделала шумный глоток. – Это снято на корабле, – сказала она. – Задолго до твоего рождения. На одном из тех кораблей, где ты сначала ужинаешь, а потом он отходит мили на три от территориальных вод и начинаются азартные игры. А потом он возвращается. Не знаю даже, есть ли сейчас такое. Твоя мать говорила, что там она первый раз попробовала стейк. Толстяк Чарли попытался представить родителей до своего рождения. – Он всегда был красивым мужчиной, – задумчиво сказала миссис Хигглер, словно прочитав мысли Толстяка Чарли. – До самого конца. А улыбка такая, что у девочек пальцы на ногах сжимались. И всегда такой был модник. Все женщины его любили. Еще не задав вопрос, Толстяк Чарли знал, каким будет ответ. – Но вы… – Разве спрашивают такое у почтенной вдовы, – отпила она кофе. Толстяк Чарли ждал ответа. Она сказала: – Я целовалась с ним. Давно, очень давно. Еще до того, как он познакомился с твоей матерью. Целовался он прекрасно, прекрасно. Я все ждала, что он позвонит, позовет меня снова на танцы, а он взял и пропал. Уехал на сколько, на год? Или на два? А когда вернулся, я уже была замужем за мистером Хигглером, а он привез твою мать. На островах ее встретил, вот где. – Вы расстроились? – Я была замужем, – еще один глоток кофе. – И его нельзя было ненавидеть. Даже если ты был очень на него зол. А как он смотрел на нее – черт возьми, да если бы он на меня так хоть раз посмотрел, я бы умерла от счастья. |
