|
По залу плавали клубы табачного дыма (судя по ударившему в нос резкому запаху, богема предпочитала не благородные турецкие, египетские и вирджинские табаки, а дешевые горлодеры, мало чем уступавшие русской махорке), гомон стоял несусветный, преобладали люди самого что ни на есть творческого облика, в большинстве своём буйноволосые и бородатые, щеголявшие экзотическими плащами в байроновском стиле, цветастыми шейными платками, порой встречались даже турецкие фески с длиннющими кистями, а на одном субъекте с густо накрашенными губами и подведенными глазами Бестужев с легким ошеломлением узрел натуральную чалму. Вопреки пресловутой немецкой сдержанности шума здесь было поболее, чем в ином российской кабаке для простонародья. Правда, отличие заключалось в том, что разговоры, как Бестужев успел краем уха подслушать, вертелись вокруг высокого искусства во всех его проявлениях. Порой он не понимал ни слова: говорили вроде бы на классическом немецком, но предмет громкой дискуссии был столь заумным, что уловить его суть не было никакой возможности.
Пока расторопный официант, ловко лавируя меж столиками и привычно уклоняясь от азартно жестикулировавших посетителей (Бестужев едва не получил ладонью в ухо, когда сидевший к нему спиной бородач особенно азартно махнул руками, не глядя, естественно, вокруг), никто не обратил на них ни малейшего внимания. Бестужев, наблюдая всё это, вынужден был признать: Штойбен, хотя и проявляет неуместную игривость, в выборе места встречи оказался абсолютно прав. Никому нет дела до окружающих — да и обыкновенно одетые филёры вроде тех, от которых он улизнул, заявившись сюда, оказались бы на виду, как Гришка Распутин посреди симфонического оркестра Петербургской консерватории… Отдельный кабинет был маленький, уютный, массивная дверь почти не пропускала шума. Официант, расставив на столе заказанное Штойбеном, поклонился и бесшумно исчез. — Люблю это местечко, знаете ли, — признался Штойбен и, не теряя времени, принялся разливать по рюмкам «Кюрасо». — Я тут частенько встречаюсь с одной… знакомой. Художница совершенно посредственная, но не в том её шарм, ха-ха-ха! Послушайте Краузе, ну что вы держитесь так чопорно, словно вас пригласили в Шенбрунн? Ага! Ваш коллега, тот, с которым я обычно встречаюсь, тоже похож на монаха-трапписта, чопорный, предупредительный, идеально вежливый… Ну да, я понял! Вам представляется, что с агентом вроде меня следует держаться предельно светски, дабы, не дай бог, не уязвить его душу? Бестужев пожал плечами. — Да бросьте вы! Выпьем лучше! — воскликнул Штойбен, поднимая, свою пузатенькую рюмку из золотистого богемского стекла. — Могу вас заверить, милейший герр Краузе — или как вас там, — что лично я не испытываю никаких душевных терзаний, занимаясь шпионажем и беззастенчиво продавая вам за деньги секреты родного моего военного министерства… И знаете, почему? Потому что секреты эти — чушь собачья. Вот если бы шла война, и я вам выдавал сведения, которые помогали бы разбить наши доблестные войска… Или сбагрил вам какой-нибудь новейший пулемет, которого ни у одной армии ещё нет… Вот это был бы настоящий шпионаж. Действительно, пришлось бы просыпаться по ночам в холодном поту, терзаться изменой, дрожать в ожидании разоблачения… А так… — он хлопнул по своему тоненькому портфелю. — Если находятся люди, всерьез намеренные платить золотом за подобный хлам, никому на этом свете не нужный и ни к какому делу не пригодный… Отчего бы человеку оборотистому и не воспользоваться моментом? Совесть у меня чиста, я эту дрянь и не выдаю за нечто ценное, вы сами выбрасываете денежки… Вот кстати! Где мои иудины сребреники, хо-хо? Самое забавное, что Бестужеву этот весёлый и циничный субъект начинал нравиться, а в том, что он говорил, было немало резона… Он извлек бумажник и аккуратным рядком выложил на клетчатую скатерть десять золотых кружочков с профилем императора и короля, увенчанного лавровым венком наподобие римских цезарей — золотые монеты в двадцать крон. |
