— Что случилось? — спросил он, глядя то на меня, то на брата.

— О, ничего! — вскричала я с сарказмом. — По крайней мере, ничего такого, что могло бы смутить ваше хладнокровие. Вашей жене нанесли маленькое оскорбление, только и всего.

— Вас оскорбили? — холодно спросил Александр. — Полноте. Поль Алэн вряд ли на это способен.

Я молчала, борясь с гневом. Герцог вполголоса произнес:

— Не думаете же вы, что я буду драться с братом на дуэли? У меня достаточно тонкий вкус, чтобы не допустить подобной нелепицы.

— Вкус? — переспросила я холодно. — Да, верно. Он у вас гораздо тоньше ваших рыцарских чувств.

Я вышла, вне себя от гнева, но за столом заметила, что братья не разговаривают между собой. Сразу после ужина Поль Алэн оседлал коня и уехал — видимо, к своей вдове в Понтиви. Дней пять о нем ничего не было слышно, и от его нападок я была избавлена.

4

Дождь зарядил надолго. Не проходило и дня без него. По утрам было сыро, холодно, и Белые Липы полностью затягивались молочно-белым туманом. Тепло так и не наступало.

Когда приходил вечер и струйки дождя стекали по оконному стеклу, невольно казалось, что близится осень. А лето, в сущности, еще только начиналось. Ни цветы, ни птицы уже не радовали глаз и слух; когда в полдень тучи расступались и в чистом голубом просвете между ними показывалось солнце, все вокруг сразу светлело, и бретонцы были рады даже таким кратким моментам тепла.

Я сидела у окна, наблюдая, как угасает день. Светлые пятна фонарей, размытые дождем, сквозь туман казались расплывчатыми, призрачными. Тяжелая от влаги листва каштанов стучала в окно. Ливень намывал грязь на прежде светлые песчаные дорожки.

Я раздумывала над тем, о чем только что узнала. Директория приняла закон о заложниках, и это было напечатано во всех газетах. Директоры ставили целью «прекратить грабежи и положить конец действиям шуанов, признаки которых обнаружились в южных и западных департаментах». Для этого предписывалось «брать заложников среди родственников эмигрантов, бывших дворян и родственников лиц, известных всем как участники сборищ и банд убийц»; и те и другие считались «несущими ответственность за убийства и грабежи, совершаемые внутри страны из ненависти к Республике».

Почему это я должна нести ответственность, я не знала. Но одно было ясно: отныне, если республиканцы не смогут поймать Александра или Поля Алэна, они возьмутся за меня, Филиппа, близняшек и Анну Элоизу. Нас снова посадят в тюрьму.

Я раздумывала, как следует поступить. Мне казалось, оставаться здесь, в Белых Липах, нельзя. Я догадывалась, что нападения на дилижансы, о чем говорила вся округа, — дело рук моего мужа, Буагарди и Бурмона. А если об этом догадываюсь я, то для синих это тоже не такой уж секрет. Мой муж и его друзья добывали деньги для Кадудаля. Это серьезное преступление. За такое, пожалуй, приговорят к смертной казни. Александра, положим, им трудно поймать, но меня арестовать они могут без особых усилий. Это вызывало у меня ужас. Я еще четыре года назад поклялась сама себе, что в тюрьме больше не окажусь никогда. Я лучше умру.

Да и мои отношения с Александром продолжали оставаться натянутыми. Так что по многим причинам было бы лучше, если бы я с детьми ушла отсюда.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Маргарита.

— Вы слышали новость? — спросила она с ходу.

— Нет, а что?

— Эжени родила девочку.

Отвращение и злость захлестнули меня. Я поднялась, пылающими глазами глядя на Маргариту.