Тамара искренно злится. Она не любит, когда отгадывает кто-нибудь ее шарады и загадки. А когда злится Тамара, то незаметно начинает говорить с акцентом. Слово «обедню» она произносит «обэдну». И это выходит забавно и смешно. Институтки смеются на этот раз несдержанно и громко.

Близорукие глаза Четырехместной кареты замечают чрезвычайное оживление, господствующее за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.

— Mesdames, тише. Карета катится. Т-с-с!

Слава Богу, конец обеда: звонок к молитве. С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе завернутый в бумагу антрекот, Золотая Рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери. Вот незаметно очутилась возле нее.

— Ах!

Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.

— Куда?

Золотая Рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и — о, ужас раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.

— Боже мой! Все пропало! — в искреннем отчаянии лепечет бедная Лида.

Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико молоденькой девушки.

— Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?

— Это… это не ужас. Это антрекот. Я не могла съесть его за обедом, — лепечет Тольская, — я оставила "на после", у меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум.

— Кто появляется к двум? — сурово сдвигая брови, спрашивает инспектриса.

— Аппетит, — жалобно срывается у Золотой Рыбки.

Кругом не в силах удержать смеха. Одноклассницы и «чужестранки», воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, их так и тянет к своеобразной группе у дверей.

Окинув своим всевидящим оком тщедушную, хрупкую фигуру Золотой Рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман. Еще минута, и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.

— Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? — и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.

В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова и разражается целой тирадой.

— Так и есть — желтый цвет — вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, «выпивающая» за обедом, как кучер или кухонный мужик! Мне жаль ваших родителей, Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный, простил вас!

— Ах, Господи, — истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, — зачем раскаяние, когда это не вино, а суп… бульон, самый обыкновенный бульон.

— Суп? Бульон, вы говорите? А это что? — и быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. — А это что? Ах! — В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает отвращение. Рука ее попала в холодную студенистую массу бланманже, находившегося на дне Лидиной кружки, и она приняла эту массу за лягушку.

Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.

— Не трогайте, m-lle, — просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.