* * *

Решающим шагом в ликвидации Союза стали, конечно, переговоры в Беловежской пуще, в Вискулях, а в этих переговорах — опять-таки непримиримая позиция Кравчука: никакого Союза, никакого Союзного договора, никакой федерации, никакой конфедерации, никакого Центра, Украина — независимое государство! Более всего он боялся, чтобы Украину каким-нибудь хитроумным способом не заманили в ловушку, где ее независимость и суверенитет снова оказались бы фикцией.

Впрочем, ни на чем этом уже не настаивал и Ельцин, хотя, в отличие от Кравчука, он был все же озабочен тем, чтобы бывшие республики «не разбегались слишком далеко» и пытался реализовать это «минимальное разбегание» в тексте Соглашения, встречая отпор своего украинского коллеги.

* * *

Можно ли было, уже после Беловежья, сохранить Союз силой? Наверное, можно было бы предпринять такую попытку. Уже арест беловежских переговорщиков — вещь вполне возможная, — наверное, замедлил бы процесс распада. В истории, в сходных ситуациях не раз реализовался именно такой вариант — арестовывают «заговорщиков», объявляют изменниками, предателями, казнят. Но в нашем случае — дальше что?

Начав демократизацию, ослабив вожжи, Горбачев, видимо, забыл (а может, и не вполне сознавал), что только при предельно натянутом состоянии этой части конской сбруи, при немедленном и решительном подавлении всяких попыток вольнодумства и вольнодействия советская империя до поры, до времени может существовать. Дай республикам волю, — и они бросятся врассыпную.

Такое ведь было уже в российской истории. Ельцин так об этом пишет в своих мемуарах:

«Идея новой государственности родилась не сегодня, не в моей голове или у Шушкевича, Кравчука. Вспомните 1917–1918 годы: как только грянула демократическая Февральская революция, республики сразу начали процесс отделения, движение к независимости. На территории Российской империи было провозглашено несколько новых национальных правительств, в том числе на Кавказе и в Средней Азии. И Украина шла во главе этого процесса. Большевики сумели подавить все национальные восстания, поставив под ружье мужиков. Советы железной рукой задушили освободительную борьбу, расстреляли национальную интеллигенцию, разогнали партии».

И вот восьмидесятые, вторая половина, горбачевская перестройка, демократизация. Как только в воздухе запахло свободой, снова проснулись вроде бы задавленные коммунистами центробежные силы. Можно ли было остановить, сокрушить их, как это сделали когда-то Ленин, Троцкий, Дзержинский, Сталин, Свердлов и иже с ними? «Силовой вариант» предотвращения распада мог бы, наверное, оказаться более или менее эффективным на более раннем этапе, нежели декабрь 1991 года, — как раз тогда, когда Горбачев затеял перестройку. Если бы вместо демократизации он стал закручивать гайки, вернулся к репрессивному режиму наподобие сталинского, он, возможно, мог бы продлить агонию коммунистической империи на какое-то время. Но это было бы короткое время. СССР восьмидесятых годов — это не СССР тридцатых, когда полстраны можно было загнать в ГУЛАГ и подавить недовольство — реальное, потенциальное или мнимое. СССР — восьмидесятых годов — это и не Северная Корея, которую полицейскими методами можно заставить смириться с безудержным произволом «любимого руководителя», питаться травой и корой деревьев. И при этом славить вождя и коммунистическую партию.

К тому же вряд ли Горбачев по своим человеческим, психологическим качествам годился на роль кровавого диктатора. Мы ведь знаем: попытки силой остановить начавшийся распад Союза предпринимались.