– Твоя собака ухватила подходящую дичь, ручаюсь за это, – сказал король нубийцу, – клянусь святым Георгием, олень‑то матерой! Убери собаку, иначе она задушит его.

Эфиоп оттащил, хотя и не без труда, собаку от Конрада и снова взял ее, все еще очень возбужденную и вырывавшуюся, на поводок. Тем временем собралась большая толпа, которую составляли главным образом приближенные Конрада и начальники страдиотов; увидя, что их предводитель лежит, устремив дикий взгляд в небо, они подняли его. Раздались беспорядочные крики:

– Изрубить на куски раба и его собаку!

Но тут послышался громкий, звучный голос Ричарда, отчетливо выделявшийся среди всеобщего шума:

– Смерть ждет того, кто тронет собаку! Она лишь исполнила свой долг с помощью чутья, которым бог и природа наделили это храброе животное. Выступи вперед, вероломный предатель! Конрад, маркиз Монсерратский, я обвиняю тебя в предательстве!

Подошли несколько сирийских военачальников, и Конрад – досада, стыд и замешательство боролись в нем с гневом, и это было ясно видно по его манере держаться и тону – воскликнул:

– Что это значит? В чем меня обвиняют? Чем объясняются эти оскорбительные слова и унизительное обращение? Таково единодушное согласие, восстановление которого Англия столь недавно провозгласила?

– Разве вожди‑крестоносцы стали зайцами или оленями в глазах короля Ричарда, что он спускает на них собак? – спросил замогильным голосом гроссмейстер ордена тамплиеров.

– Это какая‑то нелепая случайность, какая‑то роковая ошибка, – сказал подъехавший в это мгновение Филипп Французский.

– Какая‑то вражеская уловка, – вставил архиепископ Тирский.

– Происки сарацин! – воскликнул Генрих Шампанский. – Следовало бы повесить собаку, а раба предать пыткам.

– Никому, кто дорожит своей жизнью, не советую дотрагиваться до них!.. – сказал Ричард. – Конрад, выступи вперед и, если смеешь, опровергни обвинение, которое это бессловесное животное благодаря своему замечательному инстинкту выдвинуло против тебя, обвинение в том, что ты его ранил и что ты подло надругался над Англией!

– Я не прикасался к знамени, – поспешно сказал маркиз.

– Твои слова выдают тебя, Конрад! – вскричал Ричард. – Ибо как мог бы ты знать, если твоя совесть чиста, что дело идет о знамени?

– Разве не из‑за него ты взбудоражил весь лагерь? – ответил Конрад. – И разве ты не заподозрил государя и союзника в преступлении, совершенном, вероятно, каким‑нибудь низким вором, польстившимся на золотое шитье? А теперь неужели ты решишься обвинить своего соратника из‑за какой‑то собаки?

Тут сумятица стала всеобщей, и Филипп Французский счел нужным вмешаться.

– Государи и высокородные рыцари, – сказал он, – вы говорите в присутствии людей, которые немедленно обнажат мечи друг против друга, если услышат, как ссорятся между собою их вожди. Во имя бога, прошу вас, пусть каждый отведет свои войска по местам, а сами мы через час соберемся в шатре совета, чтобы принять какие‑нибудь меры к восстановлению порядка.

– Согласен, – сказал король Ричард, – хотя лично я предпочел бы допросить этого негодяя, пока его яркий наряд еще запачкан песком… Но желание Франции в этом вопросе будет и нашим.

Вожди разошлись, как было предложено, и каждый государь занял место во главе своих войск. Затем со всех сторон раздались военные кличи и звуки рогов и труб, которые играли сбор и призывали отставших воинов под знамена их предводителей. Вскоре все войска пришли в движение и направились различными дорогами по лагерю, каждое на свои квартиры.