|
И висела доска со списком сотрудников, кто есть кто и где кого искать. При слабом свете настольной лампы я вписывал в карты рассказы и жалобы пациентов. Формулировки должны были быть четкими, чтобы их мог понять любой врач, читая историю болезни. Примерно через месяц я завел собственный дневник, где отмечал то, что казалось интересным именно мне. Другим мои записи, возможно, показались бы бредовыми, но для меня они были хорошим подспорьем, помогали выявить закономерности в модели поведения, в мотивациях этих людей. Ну, например, вот такая запись: «Его рассказы заставляют вспомнить Кафку. В слуховых галлюцинациях Голос чаще всего звучит как голос рассказчика в романах Джозефа Конрада. Но откуда это могло взяться в его голове? Ведь он, судя по всему, книги читает редко…»
Ну так вот, в то первое ночное дежурство, записав все, что требовалось, я стал вспоминать медсестричку, на которую наткнулся днем на парковке. Она шла к лесной школе «Дом кедра», в отделение для совсем юных пациенток. У сестрички были черные нейлоновые чулки, тонкие лодыжки и слегка растрепанные каштановые волосы, что выглядело многообещающе. Раздумья о лодыжках были прерваны стуком в дверь; стучал наш санитар Боб. — Доктор, Реджи разбушевался. Не пойми с чего. Пришлось перевести его в бокс. Но, наверное, без укола не обойтись. Одиночная палата всегда была наготове, там две двери, обе на запоре. Реджи находился в клинике почти двадцать лет, ему уже стукнуло сорок с лишним. Он кричал от страха и рвал на себе рубаху. Такое случалось, когда навязчивые мысли становились непереносимыми. Ему казалось, что его одежду кто-то отравил, она пропитана ядом, как туника Геракла. Вот такая заморочка. Под истошные вопли и брань мы с Бобом схватили его за запястья, чтобы бедняга прекратил себя терзать. Реджи сообщил, что по стенам скачут звери, один другого свирепее. Мне стало интересно, что будет, если вместо успокаивающего укола я попробую наладить контакт, подыгрывая бредовым фантазиям. Поймав взгляд вытаращенных от ужаса глаз (запястья мы продолжали удерживать), я спросил: — Кто такой Пэдди, где ты с ним познакомился? И когда это ты был в Болтоне? Подобная методика не прописана в инструкциях, это было нечто диковинное и даже дикое. Но почему не попытаться, если ничего больше не действует? А вдруг сработает? Примерно через полчаса я отпустил Боба, поскольку Реджи немного успокоился и больше не представлял опасности ни для самого себя, ни для меня. Я продолжал его убалтывать в рамках, скажем так, заявленной темы. Начали мы с выяснения, что за личность этот самый Пэдди, но потом, слово за слово, вышли на другие поводы для отчаянья, неожиданные и неодолимые. Слушая исступленные выкрики Реджи, я словно бы читал нескончаемую книгу со множеством беспорядочных отступлений, не относящихся к сюжету. В монологе Реджи доля рационального была примерно такой же, как в каком-нибудь романе Генри Джеймса. Но в том-то и штука, что сам Реджи не видел во всем этом неукротимом беспорядочном нагромождении никаких логических огрехов. Это беднягу и мучило: его аргументы (а значит и опасения) не поддавались опровержению. То есть действительно полная безысходность. Несколько часов мы с ним блуждали по болезненно-ярким ландшафтам видений; я почувствовал, что надо напрячь все силы, иначе недолго и самому съехать с катушек. От его дыхания веяло психотропными препаратами и страхом. И вредничал он кошмарно, хулиганил, что типично для больного в моменты обострения (это я уже успел усвоить). Огромное тело все еще хранило повадки вольного бродяжничества. Он не называл меня по имени, он даже ко мне не обращался. Разговор Реджи вел не со мной, а с кем-то, кто был для него сейчас гораздо важнее и реальнее. Наконец приступ удалось полностью купировать. Возможно, обыкновенная усталость вызывает в мозгу определенную химическую реакцию, и этого достаточно, чтобы разомкнуть порочную цепь… Но хотелось думать, что его успокоило то, что кто-то был рядом. |
