– Давай, – хрипло проговорила мама, и тогда он заплакал.

Каменея, Ульяна слушала его всхлипывания и неразборчивый шепот мамы, которые сливались в один оглушительный грохот новой жизни. Уле хотелось вскочить, пробежать по коридору, ввалиться в комнату Никитки, зарыдать, размазывая по лицу слезы, упасть рядом с родителями, чтобы и ее хоть кто нибудь пожалел. Выслушал все, что накопилось, весь ее животный, неописуемый страх и тоску. Объяснил наконец: что случилось на той дороге, что она видела и почему не сумела предотвратить?

Но слова, брошенные матерью в приемном покое ненужной, не способной помочь им больницы, продолжали звучать в ушах.

– Лучше бы это ты умерла… – сказала мама, когда Уля бросилась к ней, застывшей в дверях палаты. – Лучше бы я тебя никогда не рожала.

Тогда Уля не поверила ее осипшему голосу. Повисла на маминой шее в поисках сострадания и защиты от невыносимого чувства вины. Но мама отбросила ее руки с таким отвращением, что все стало понятно без слов.

Больше они ничего друг другу не сказали. Ни в тот вечер, когда тело Никитки осталось лежать на столе морга, ни во время подготовки к похоронам. Улю избегала вся родня. На нее косились, перешептываясь, а мама обходила взглядом. Алексей старался что то исправить, однажды попытался даже обнять Улю за плечи, но от него пахло одеколоном – точь в точь таким, как был у спортивного Кости. Того самого, не дождавшегося свидания. Тогда Улю первый раз замутило, она успела отскочить в сторону, забежать в туалет, и ее долго рвало, пока желудок не свело желчной судорогой.

Больше Алексей не подходил. Но все равно оставлял на столе чашку с бульоном. В бульоне плавали веточки укропа.

В следующий раз мама заговорила с Улей, когда та решилась заговорить с ней сама.

– Мам, – начала она, чувствуя, как мягко ведет в сторону от усталости и страха.

Мать стояла спиной к двери, ее руки методично двигались – она раскладывала по полкам высушенное белье.

– Мама, – с нажимом повторила Ульяна.

Наволочка с синими ромбиками осторожно легла на верхушку ровной стопки.

– Нам нужно поговорить, – наконец решилась Уля. – Так не должно больше продолжаться. Я схожу с ума. Я не могу видеть, как тебе плохо, и знать, что ничего уже не исправлю. Мам… – Она сбилась, вытерла текущие слезы.

Розовая простыня аккуратно скользнула на верхнюю полку.

– Мы видели запись с камеры. – Ледяной голос матери пробирал до самых костей. – Никитка… Он минуту стоял на дороге перед тем, как выскочил грузовик.

– Да, я знаю…

– Он смотрел на тебя, а ты копалась в телефоне. У тебя было шестьдесят секунд, чтобы оторваться от экрана. И твой брат был бы жив. Но ты не сделала этого.

– Мам… прости меня.

– Не надо. – Она дернула плечом.

– Я не могу так больше. Ты меня не видишь. А мне тоже больно…

– Нет.

– Но что то же надо делать… – Дрожащими пальцами Уля потянулась к матери.

Пододеяльник с багровыми цветами улегся на нижнюю полку шкафа.

– Да, нужно.

– Скажи мне… Просто скажи. Может, мы пойдем к врачу все вместе?..

– Нет. Не будет никакого врача. Просто тебе нужно уехать.

И снова Уля не поверила ее словам. Тогда ей казалось, что поломанную жизнь получится склеить так, чтобы не было видно швов и сколов. Непростительная наивность.

Мама медленно повернулась к ней лицом. Горе заострило ее черты, сделало их еще красивее. Мама стала чуть смуглее, звонче и пронзительнее. Правильной лепки нос шумно втянул воздух. Уля поняла, что мама из последних сил сдерживает крик.

– Ты не будешь здесь жить. Слышишь меня?

– Но куда мне… – Уля растерянно потянулась к ней, но мама отпрянула.