– Заткнись и не мешай! – рявкнула на Клэрри Мамочка.

Малышка уже полностью выбралась, но была ужасно вялая. Мамочка хорошенько шлепнула ее по ножкам, потом по попке.

– Отсасыватель, – как можно ровнее произнесла она.

Порывшись в Мамочкиной сумке, я достала тонкую резиновую трубку и протянула ей.

– С ней все в порядке? Мамочка, с ней же все в порядке? – стенала Гвен.

Я стала останавливать ее кровотечение, чтобы она не отвлекала Мамочку. Чтобы Мамочке не мешали делать то, что было в ее силах. Мамочка положила малышку на спину, вставила ей в горло трубку и сильно втянула в себя воздух. Сплюнула в таз. Еще раз шлепнула по попке, но синее тельце оставалось бездыханным. Безжизненным. Все без толку.

Такое уже не скроешь! Клэрри притихла, Гвен замерла, как обухом по голове ударенная. Всем стало страшно. Нам оставалось только смотреть на Мамочку, которая меж тем к чему-то прислушивалась. Причем не к малютке, а к чему-то за окном. Она даже немного повернула голову.

– Осока, ведро холодной воды. Возьми в дождевой бочке. Только холодной.

Мне дважды повторять не требовалось. Метнувшись вниз, я взяла первый попавшийся таз, наполнила его водой из бочки и понеслась обратно. Я понимала, что задумала Мамочка, и лишних вопросов не задавала. Зато Клэрри решила вдруг проявить осведомленность:

– Так больше никто не делает! Она подхватит воспаление легких!

Мамочка пропустила замечание мимо ушей и плюхнула младенца в ледяную воду. Немного подержала там и вынула. Еще раз окунула в воду.

– Клэрри, тащи льняную муку, да поживее. Осока, а ты – золотую пыль.

Клэрри помчалась за льняным жмыхом; я тоже уже почти ушла из комнаты и вдруг услышала тихохонькое однократное «кхе», как будто отплевывался водяной насос. Малышка. Она прокашлялась и легонечко вздохнула.

– Осока, чего время тянешь?

Пришлось изрядно покопаться в кладовке Гвен, чтобы найти семена горчицы, которые Мамочка прозвала «золотой пылью». На кухне я отыскала ступку с пестиком и измельчила семена. Тут прибежала Клэрри с льняным жмыхом: она жила в соседнем доме. Из жмыха с измельченными семенами я приготовила жидкий компресс и отнесла его в комнату Гвен.

Спеленутая полотенцем кроха уже лежала на животе у роженицы. Мамочка пристрастно осмотрела приготовленную смесь, взяла у Гвен ребенка и развернула полотенце. Нанесла компресс на спинку, опять запеленала малютку и отдала ее Гвен.

– И никакого воспаления легких, – отчеканила она, строго поглядывая на Клэрри.

– Мамочка! Родненькая! – ликовала Гвен. – У меня девочка! Я так о ней мечтала! Скажи, с ней все будет хорошо?

И хоть опасность миновала, Мамочка не спешила раздавать обещания. Она никогда ничего не обещала, считая, что природа несовершенна, однако ей хватало мудрости вести себя так, словно и вправду все будет хорошо.

– Запиши ее, – сказала она мне. – Запиши время рождения и вес ребенка. Запиши, что у Гвен родилась здоровая девочка.

Мамочкина дотошность в таких вещах была единственной уступкой ненавистной бюрократии, лишившей ее возможности легально заниматься любимым делом. Сама она ни писать, ни читать не умела и, мало того, прилюдно заявляла, что считает эти навыки бессмысленными, однако же гордилась тем, что я могу и то и это. Так она показывала миру, что, мол, и мы не лыком шиты и можем, если надо, зарегистрировать рождение. Поэтому я взяла блокнот и написала: «Дочь Гвен Хардинг, 8 фунтов 9 унций, родилась в 4 ч. 16 мин. пополудни 4 февраля 1966 г.». И дальше от себя добавила: «Ребенок полнолуния».

Гвен растворилась в экстазе материнства. Даже ее подруга Клэрри заметно повеселела. Взяв в зубы очередную сигарету и угрожая кровати новой порцией пепла, она задумчиво произнесла:

– А знаешь, Мамочка, верно ведь люди говорят, что ты все видишь заранее.