— В этой тетради, — пояснил Кардозо, — отмечены судьбы почти трех тысяч человек. Я прочитал их так же, как и их будущее. Вы будете две тысячи сто семьдесят восьмой. Я узнаю судьбу любого человека, который приходит ко мне, согласно указаниям Элегуа. Единственное условие: приходящий должен относиться с уважением к Элегуа, иначе все будет напрасным. Для начала я хочу узнать ваше имя. Имя, которое дали вам ваши родители.

Едва актриса успела произнести «Рейко Сакураи», как свет в комнате погас. Это было всего-навсего обычное отключение электричества, весьма частое для Гаваны, но мне показалось, что сейчас в этом была повинна сама актриса, которая назвала свое имя. Я тотчас же вспомнил, что она совсем недавно казалась непристойной, когда стояла на коленях перед алтарем. Честное слово, можно было подумать, что эта женщина, которая хотела исчезнуть из мира, только что и проделала этот фокус, назвав себя по имени.

— Это уже второй случай за сегодня, — проворчал Кардозо. — Кондиционер не работает, на окнах нет москитных сеток, поэтому, если их открыть, то от комаров не будет отбоя. Ну что тут поделаешь?! Вы будете ждать, пока включат свет, или желаете продолжить при свечах? Решать вам.

У меня уже начинали потеть подмышки, но актриса сказала, что хочет продолжить. Кардозо снял с алтаря три свечи, поставил их на стол и чиркнул спичкой. Первое, что я увидел, — это дрожащее в отсветах пламени лицо актрисы.

— Ну-с, продолжим. Теперь назовите дату вашего рождения.

— Четвертое марта тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

— Хорошо. А теперь назовите любое число от одного до девяти, какое взбредет вам в голову.

— Шесть.

Кардозо забормотал что-то на языке йоруба. Он протянул связку раковин актрисе.

— Отдайте мне их после того, как сильно сожмете руками все восемь ракушек.

— Могу ли я думать о чем-нибудь при этом?

— Как вам угодно.

После этого он шесть раз встряхнул всю связку и бросил ее на стол. Раковины, упавшие спинкой вверх, он пометил в тетради цифрой «О», а упавшие спинкой вниз — цифрой «1». Потом он опять попросил актрису назвать число, и она опять ответила: «Шесть». Дальше она снова сжала их пальцами, а Кардозо, встряхнув их шесть раз, опять бросил на стол. Процесс повторился. Под строчками из аккуратных единиц и нулей Кардозо что-то вписывал своим мелким почерком. Время от времени он переворачивал предыдущую страницу, словно проверял себя, потом согласно кивал и продолжал таинственные манипуляции с единицами и нулями. Служили ли ему знаки чужой судьбы указателями? Я слышал, что сантерию на Кубе многие считают построенной на элементарном статистическом анализе.

В комнате не ощущалось ни малейшего движения воздуха. Пламя свечей оставалось абсолютно неподвижным, словно это были кусочки раскаленного добела металла. Здесь, в Гаване, летними вечерами накопленная за день жара выходит из каменных стен домов. Днем солнце в полном смысле этого слова лупит по головам прохожих, а ночью теплый воздух внутри дома обнимает тело, словно человеческая ладонь рюмку с коньяком. Стены, крыши и каменные полы освобождаются от излишней теплоты, которая медленно просачивается из-под ковров, обоев и из стекла люстр. Мы прибыли сюда уже в сумерки, и я не заметил, как наступила ночь. Солнце зашло, пока мы слушали рассказы Кардозо о его музыкальной карьере и пили густейший сок манго. Каждый раз, когда на Кубе наступает вечер, я вспоминаю историю, которую прочитал в книге еще ребенком. В этой книжке с картинками ночь была живым существом. Когда солнце исчезало, с востока, от горизонта, начинала надвигаться ночь.