— Но король никогда…

Жерар поднял руку, прерывая сына:

— Несмотря на свою беспутность и распущенность, король в глубине сердца остается крайне набожным человеком.

— Это правда. Перед тем, как выйти из спальни, он каждое утро молится, ежедневно в десять часов посещает мессу и искренне верит в Бога. Ты хочешь сказать, что это религиозное рвение может побудить его выступить против гугенотов?

— Я говорю только о том, что было бы ошибкой впадать в излишнее благодушие и самоуверенность. Мы не находимся в полной безопасности. Вот почему я пожертвовал своими сокровенными мечтами и послал тебя ко двору. Я верил тогда и сейчас верю в твою преданность нашему делу. Пока гугенота будут приглашать в Версаль и часто видеть в обществе короля, мало кто осмелится выступить с прямыми нападками на нас. Сейчас от тебя всецело зависит, сможешь ли ты добиться достаточного влияния при дворе, чтобы служить трону и Франции не только шпагой, но и своим умом. Жизни многих тысяч ни в чем не повинных людей будут зависеть от твоей стойкости и стойкости других гугенотов, подобно тебе служащих королю.

Потупив глаза, Огюстен слушал отца и вертел ножку фужера, держа ее между пальцами. Крепко сжатые челюсти и выдвинувшийся вперед подбородок показывали, что он осознал в полной мере всю ответственность, лежавшую на его плечах.

— Но почему ты не сказал мне об этом прежде? Накануне моего отъезда, например?

— Было бы нечестно взваливать на обычного молодого человека, каким ты был тогда, эту тяжелую обязанность преждевременно. Вот почему я решил выждать.

…Все это было давным-давно. А теперь Огюстен, сдув пылинку с обшитого кружевами обшлага, спустился вниз, чтобы вместе с отцом встречать гостей. За накрытым длинным столом разместилось шестьдесят приглашенных, большая часть которых были кузенами или иными дальними родственниками, а остальные — друзьями семьи. По мере того, как продолжалось празднество, Огюстен заметил, что отец сохранял исключительно приподнятое настроение. У него появилась мысль, не увидел ли старший Руссо в родившемся внуке своего преемника на посту главы банковского дома; возможно, он даже воспринял это как награду, ниспосланную небесами за принесение талантов сына, которого он прочил себе в наследники, в жертву более благородному делу.

На следующее утро поднявшийся спозаранку Огюстен отправился в павильон и, сев за письменный стол, углубился в чтение различных контрактов и прочих документов, которые оставил ему отец, зная об особом интересе сына к этим бумагам. Прошло несколько дней, прежде чем Огюстену удалось проверить справедливость своей догадки относительно места, которое занимал только что родившийся внук в планах Жерара Руссо. Отец пригласил его в свой кабинет, и Огюстен сидел там на специально принесенном для него стуле, слушая беседы отца с клиентами. Наконец ушел последний купец, которому был назначен прием. Пока Жерар запирал документы в письменном столе, Огюстен прошел через всю комнату и встал у окна, устремив взгляд на росшие под окном каштаны.

— Конечно, я горжусь оказанным мне доверием и стараюсь как можно лучше выполнить твои поручения, отец, — задумчиво сказал Огюстен, — но каждый раз, когда я приезжаю домой, мне все труднее становится преодолевать тяготение уз, которые связывают меня с родным гнездом, и возвращаться в Париж.