А как-то раз Тиша Глохтун до того распоясался, до такой степени оскотинел, что снял с межоконного в избе простенка тусклое зеркало в облезлой раме, приложил его тыльной стороною до своего толстенного брюха и надвинулся с ним, будто воин со щитом, плотнехонько на Корнея. При этом он, прямо сказать, наступил на брата.

- На, на! Гляди, гляди! Чего глаза-то чубом занавесил? Все одно не спрячут никакие буйные кудри твоей образины. У тебя ж не лицо, у тебя же черного мяса кусок. Ну бывают, ну случаются у иных мужиков несносные хари, так те хоть имеют возможность бородой их прикрыть. А у тебя и такой благодати не имеется. Ты глянь, глянь на свое рыло. Оно ж у тебя кабаньей щетиной взялось. Не можешь побрить, так свечкою, что лк, опалил бы. Или бы, как киргиз, повыщипывал бы. Больно? Мало ли что больно. Кровит? Мало ли что кровит. А ты потерпи. У меня нутро давно кровит - на тебя смотреть; но я же терплю. А собратья мои, за которых ты мне шею перепилил, так те изжалковались, бедные, надо мною, - навешивая зеркало на прежнее место, маленько не плакал Тиша Глохтун, но продолжал дрожащим голосом:-Они все спрашивают меня, как я только под одной с тобою крышей спать не боюсь?

- Так что я теперь, - попытался Корней хотя бы немного утихомирить брата,- виноват я разве, что образ мой настоящий родовым пятном захлестнуло? Однако же тягловой скотиною не сделался я под моим несчастьем. Чего ж ты взялся на мне по веселой своей жизни гонять безо всякого стыда? Тебе же ведь, слава богу, не десять лет. Пора бы и за ум браться. А ты? День ото дня все безжалостней. Сам же говоришь, что мы своими друг дружке приходимся. Хорощи свояки - твои кулаки, мои синяки. Мне ради тебя спины разогнуть некогда. А ты? Ты лучше сам возьми - до зеркала подойдя, вглядись в себя. Тебе только двадцать осенью будет, а на твоем, на распрекрасном-то лице, скоро уши и те салом затянет. Столько будешь жрать да спать, так из тебя скоро вообще... курдюк зубастый случится. Ведь ты же собирался в люди подняться, мечтал письмоводом земским заделаться. А кем заделался? Краснобаем да пустодомом. Придумал какого-то Сократа изображать. Оно конешно, за работящим братом можно и Сократом... Успоряешь, что человеку ничего не надо, а сам на меня голодным зверем кидаешься. Мало того - сам, еще и чужих дармоедов до стола приваживаешь. О Юстинке Жидковой все сплетни пособрал. Знаешь ли ты, как ныне обзоринцы наше подворье величают? Тараканьей заимкою, вот как. Не думал я дожить до такого стыда. Это ж равносильно воровскому притону. Вся обзоринская лоботрясина у нас пасется...

- Ну, ну. Понесло яичко в облачко... В ком это ты лоботрясину узрел? - протрубил Тихон всею своей негодующей толщиной.- Где там величателям твоим, чалдонам-реможникам, понять тонкости жизни людей мыслящих, обособленных миром искусства! Да и ты все мозги себе позашивал. Вылези хоть раз из клетухи. полюбопытствуй, о чем мы говорим-рассуждаем. Хотя бы под дверью подслушай, с каким высоким сословием твой брат, как ты говоришь, вожжается. Эти самые лоботрясы только с виду голубей мозгами гоняют. А ежели их взять на понятие, то каждый из них очень даже стоящий человек. Возьмем хотя бы того же Нестора-книжника, которого обзоринцы Фарисеем кличут. Да знаешь ты его. На погляд-то он вроде мышь, а в себе - шалишь! В себе он хитрее царских замочков. Никто не догадывается, что будет, когда он те замочки отомкнуть надумает...

- И что же будет?

- Я и сам еще не знаю, а только Фарисей страсть как башковит.