Текли бесконечные, тягостные часы, а бред не прекращался. Больше не было сил подниматься с этого убогого ложа. Временами вспыхивала ярость против этих цепей, она заставляла тебя кусать металл с дикими звериными завываниями.

Как‑то тебе довелось увидеть один фильм, это был документальный фильм об охоте; невозможно было забыть эти кадры с лисицей, чья лапа попала в капкан,  – она яростно грызла зубами собственную плоть, выдирала ее клочьями, пока наконец железная ловушка не отпустила ее. И тогда искалеченное животное сумело сбежать.

Но тебе все равно не удалось бы перегрызть ни запястья, ни лодыжки. Хотя они кровоточили, потому что кожа постоянно терлась о жесткий металл. Они были горячими и распухшими. Если бы оставалась еще способность думать, тебя испугала бы возможность гангрены, воспаления или нагноения, которое, начавшись с конечностей, поглотило бы всю твою плоть.

Но если у тебя и оставались какие‑то мысли, это были мысли только о воде, о потоке, о дожде, неважно что, лишь бы это можно было пить. Мочиться теперь удавалось с большим трудом; боли в почках при каждом мочеиспускании делались все острее. Словно сильный ожог спускался к низу живота, высвобождая несколько горячих капель. Собственные экскременты засохли коркой на коже.

Только сон, как ни странно, был спокойным и безмятежным. Усталость буквально валила с ног, но пробуждение каждый раз было ужасным, тебя мучили галлюцинации. Чудовищные создания подстерегали в ночи, готовые накинуться на тебя и искусать. Казалось, ясно было слышно, как скребутся о бетон когти, крысы, притаившиеся в темноте, следили за тобой своими желтыми глазами.

Тебе хотелось позвать Алекса, но крик застревал в горле и превращался в какой‑то скрип. Если бы он был здесь, то освободил бы тебя от цепей, он знал бы, что делать. Алекс непременно нашел бы решение, с его‑то крестьянской сметкой. Алекс! Должно быть, он ищет тебя со дня твоего исчезновения. Но когда это было? КОГДА?

И пришел Он. Случилось это днем или ночью, понять было невозможно. Дверь, что находшась прямо перед тобой, открылась. Прямоугольник света хлестнул тебя по глазам и на какое‑то мгновение ослепил.

Дверь закрылась снова, но Он уже вошел, Его присутствие наполняло собой все пространство твоей тюрьмы.

Тебе хотелось вжаться в стену, уменьшиться до размеров насекомого, чтобы не было видно тебя, не было слышно твоего дыхания; стало понятно, как ощущает себя таракан, на которого вдруг направили луч яркого света. Да, тебе довелось стать не кем иным, как насекомым, пленником насытившегося паука, который оставил тебя про запас, для будущего обеда. Он захватил тебя, чтобы полакомиться в полном спокойствии, когда у него проснется желание отведать твоей крови. В твоем воображении вставали его волосатые лапки; большие, шаровидные, безжалостные глаза навыкате; мягкий живот, набитый мясом, вибрирующий, студенистый; ядовитые крючья; черный рот, который вот‑вот высосет твою жизнь.

Внезапно тебя ослепил яркий свет прожектора. Он выхватил тебя из темноты, как единственного актера на сцене, который должен был сыграть свою скорую смерть и был уже одет и загримирован для последнего акта. Тебе с трудом удавалось различить силуэт сидящего в кресле человека в трех‑четырех метрах перед тобой. Но направленный прямо в глаза свет прожектора не позволял разглядеть черты этого чудовища. Он скрестил ноги, сложил ладони под подбородком и, сидя неподвижно, внимательно тебя рассматривал.

Тебе пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы выпрямиться и на коленях, сложив руки, как для молитвы, попросить пить. Язык едва ворочался, слова, тяжелые как камни, сталкивались во рту, а руки, протянутые к нему, умоляли.

Он не пошевелился. Тебя удалось произнести свое имя: Винсент Моро, ошибка, месье, произошла ошибка, я Винсент Моро. И сознание покинуло тебя.

Когда тебе удалось прийти в себя, Его в помещении уже не было. И тогда тебе довелось познать, что такое отчаяние.