Перед самым отъездом из Самарканда магистр Брайзахер еще раз прошелся по сердцу города. Мимо гигантских развалин Биби-Ханым, мимо тяжеловесных порталов Регистана, изображавших Солнце, облаченное в Зверя…

Напоследок господин магистр пожелал осмотреть Шахизинду. Отпустил парнишку-гида, покурил под стандартным арочным входом, за которым тянулась бесконечная лестница наверх. Наступал вечер, посетителей почти не было, в воздухе образовались редкие снежинки.

Артур шагал, кривя толстые губы, иногда останавливался и тер глаза. Снег опускался по-восточному медленно; над обшарпанными куполами, напоминавшими протертые синькой апельсины, кружили птицы. Дорожка под ногами ежеминутно расплывалась.

Артур плакал о Юсуфе.

Страсть, грех обернулись тяжким абсурдом. Юноша с лицом самаритянина стоял в глазах, скульптурный и бесплотный, и все эти мудрые декорации из арок, арочек, старых урючин — без Юсуфа лишались способности радовать. И Артур медленно шел вдоль синих и изумрудных узоров, стен, арабских изречений, которые он мог бы прочесть, но не хотел, — и снег падал на изумрудные стены и растворялся в них.

Перестав плакать, Артур протер глаза китайским платком. «Юсуф. Jusuf», — прошептал Артур. Постоял немного, облокотившись о чей-то мавзолей. В голове вчерне написалось хайку.

Снег пошел сильнее, а Артур все стоял, выпятив нижнюю губу и наслаждаясь минутой скорби.

…Через две недели в сумрачном семурге Москва-Вена Артур будет рассматривать фотографии с Маджнун-калы и, задержавшись на одной из них (веселый полуголый Артур, фотографировал Юсуф, вместо башни огнепоклонников на заднем плане вошло только небо), попытается вспомнить самаркандское хайку. И не сможет.

Еще через неделю, уже в Зальцбурге… Наполняясь пивом в ненавистно-открыточном центре родного города, где-то недалеко от Фештунга… Ухмыляясь падению снежка на туристические окаменелости церквей… Глядя на своего слишком верного товарища, знатока эпохи Шейбанидов, макающего лицо в пивную пену… Он вспомнил это хайку, тихо проговорил вслух, когда сотрапезник уплелся в туалет. Подумав, решил заменить первую строку («цартбиттер» рождало какие-то шоколадные мысли) на более классичное: Treue Einsamkeit. Подлинное одиночество.

А вскоре забыл полностью. Полностью. Полнос…

…тью. Наигравшись в снежки, монахи спустились в пещеры, тяжело дыша.

— А кем вы были до?

— В прошлом перерождении? — переспросил Дживака.

Винаяка поморщил крючковатый нос:

— До посвящения.

— О… Бактрийским царевичем.

Еще один бактрийский царевич. Ни врачей, ни актеров, ни возделывателей конопляного семени в этой стране — одни царевичи. Бактрийские.

— Правили, казнили, чеканили и портили монету?

— Это делали чиновники. Я строил храм.

— И как?..

— Я уже заметил достопочтенному Винаяке, что был бактрийским царевичем. Следовательно… — Дживака попытался выдержать паузу, — храм я построил. Впрочем, вам, как пришельцу из Хапта-Хинда, возможно, недостаточно известно, что правителем здесь считается не тот, кто правит. И даже не тот, кто казнит, — а тот, кто строит. Мое иллюзорное Я, например, построило храм и стало именоваться царевичем… Может, премудрого Винаяку интересуют… мои предыдущие перерождения?

Увы, не интересовали — встреченные Винаякой монахи-аборигены поголовно оказывались в прошлом перерождении женщинами, солнцегрудыми и лунозадыми, чьи возлюбленные за непонятной надобностью удалялись в пустыню. Винаяка поспешил поинтересоваться строительными обычаями бактрийского народа.

— О… — церемонно начал Дживака, — древняя земля Бактрии…

Обычаи оказались такими: кто больше построит, тот и царствует.