Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:

— Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы — в чем заключалась её выдумка — Тася не отвечала им ни слова.

Большой колокол был привешен в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукой достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер можно было видеть миниатюрную фигурку девочки в длинной, ночной сорочке, проскользнувшую из дортуара и босиком пробравшуюся в переднюю. В руках белая фигурка держала скомканное ручное полотенце. Добравшись до темного угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. В одну минуту язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася, с ловкостью кошки, снова соскользнула на пол.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в полутемную прихожую и стала дергать веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необыкновенная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и наконец девять. Прежнее невозмутимое, мертвое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был придти учитель музыки, к младшим — священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, сошлись в зале и были очень поражены царившей в нем зловещей тишиной.

— Можно подумать, что пансион вымер! — произнес господин Штром, худой, длинноволосый немец.

— Н-да, подозрительно что-то! — согласился батюшка, отец Илларион, пожимая плечами.

— Странно! Слушай, голубушка, — обратился Штром к Мавре, — что у вас все благополучно?

Ta радостно закивала головой, не расслышав того, что говорит учитель.

— С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, — весело затараторила она.

— Какие котлеты? — удивился господин Штром. — Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? — и снова спросил он кухарку.

— Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, — обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают — готовы ли пансионерки.

— Мы подождем, не надо! Не надо! — махнул рукой Штром.

Тут уж лицо Мавры осклабилось до ушей и растянулось в счастливую улыбку.

— На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, — и, низко кланяясь, она удалилась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, но спали и господин Орлик, и Анна Андреевна — каждый в своей комнате, спала Сова в своем дупле, как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом — спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать громким голосом:

— Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные на смерть.

— Пожар? Горим? — спрашивали они, на что Мавра отвечала таким же криком:

— Да, да, в зале!

— Пожар в зале! Ужас! Ужас! — кричали вне себя девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.