– А платье на месте?

– Да.

– Алика, вы не знаете, камин в вашем доме разжигали после того рокового дня?

– Нет. Зачем? Ведь сейчас же лето! – искренне удивилась девушка.

– Да, действительно, лето, – согласилась Мирослава. – А если бы зажгли, вы бы узнали об этом?

– Скорее всего, – проговорила Алика растерянно, – ведь я убираюсь в комнатах…

– Спасибо, что согласились приехать. Вас сейчас отвезут и высадят недалеко от дома.

– Нет, не надо меня сейчас отвозить к Дарским. Я отпросилась, – пояснила она. – И, пожалуй, поеду к подруге, а потом вернусь в посёлок.

– Хорошо, скажите, куда вас отвезти.

– Ой, спасибо! – обрадовалась Алика. – Вот Вероничка удивится.

– Так, значит, вашу подругу зовут Вероникой, – улыбнулась Мирослава.

– Конечно!

– А я-то думала, чьим именем вы назвали меня во время нашего разговора, – улыбнулась Мирослава.

После того как Морис увёз горничную к её подруге, Мирослава рассказала Наполеонову о бессоннице Снежаны и её прогулках по ночному саду.

– Что тут удивительного, – пожал он плечами, – сад её, когда хочет, тогда и гуляет.

– Но зачем ей шарахаться от садовника?

– Нервы, – пожал плечами Наполеонов.

– Может быть, а вдруг что-то другое.

– Что другое? Что ты ещё придумала?

– Я хочу знать, где перчатки.

– Зачем они тебе сдались?

– Подумай сам. – Мирослава повернулась и вышла из кабинета.

Глава 11

За распахнутым окном террасы было ещё светло. Солнце лениво катилось к закату под восторженные трели соловьёв и тихие переборы голосов других птиц.

– Иногда мне кажется, что наступление ночи это как опускание занавеса в театре. На сцене дня разыгрывается так много всевозможных спектаклей.

– Ещё скажи, что весь мир театр, – хмыкнул Шура.

– Это уже сказал Шекспир.

– Можно повторить для большего эффекта.

– Я не о том. Я о Ночи. Она опускает занавес и даёт время для отдыха, раздумий и для приготовления к новым спектаклям.

– Не пойму, к чему ты клонишь? – проворчал Наполеонов.

Мирослава ему не ответила, она смотрела на осыпавшиеся с небес разноцветные блики и думала о чём-то своём.

– Морис, ты можешь представить, что ты кого-то очень сильно любишь? – неожиданно спросила она Миндаугаса.

– Допустим, – ответил он осторожно. Думая про себя о том, что ему и представлять ничего не нужно.

– Так сильно любишь, что готов простить собственное убийство?

– Я вас не понимаю, – растерялся он на этот раз.

– Что ж тут понимать, – проговорила она задумчиво, – ты безоглядно предан любимой женщине, а она решает от тебя избавиться. Мог бы ты простить ей это и, умирая, попытаться защитить её от разоблачения?

– Мог бы… – отозвался он тихо.

– Вот я думаю, что и он поступил именно так.