— Cristo Santo! Синьора, но вы просите меня попытаться сделать невозможное! — в отчаянии воскликнул Кончини. — Как я вижу, вы вовсе не осведомлены о том, что происходит сейчас при дворе… иначе бы вы знали, что королева настроена против бедного герцога Ангулемского! Ах, он несчастный! О, если бы дело было только во мне!.. Но королева, вы же понимаете — королева!.. Выступить в защиту герцога Ангулемского означает попасть в опалу и навек лишиться расположения королевы. Позвольте мне пролить за вас свою кровь, но только не заставляйте выступать ходатаем перед Ее Величеством в столь щекотливом деле.

— Итак, то, что я сочла вполне возможным, кажется вам неосуществимым?

— Совершенно неосуществимым, синьора.

— Тогда не станем более говорить об этом.

Фауста совершенно равнодушно произнесла последние слова; улыбка ее стала еще ослепительней. Видя, с какой легкостью она отступила, Кончини решил, что выиграл партию:

— О, синьора, я в отчаянии! Попросите меня еще о чем-нибудь, и я сделаю все, что будет в моих силах. Разрази меня гром, если я тут же не брошусь исполнять вашу просьбу!

— Я хотела вернуть свободу герцогу Ангулемскому. Мне показалось, что вы можете это сделать, но, я, к сожалению, ошиблась. Так не будем же больше упоминать об этом.

Фауста говорила таким безразличным тоном, что Кончини забеспокоился. Он спрашивал себя, не кроется ли здесь ловушка и не последует ли за этой просьбой следующая, еще менее выполнимая. Но Фауста переменила тему. Она дружески беседовала с Кончини, обращаясь с ним, как с равным. Этот ничего не значащий разговор все больше пугал Кончини; он даже предпочел бы, чтобы она обратилась к нему с новой просьбой. Принцесса говорила об Италии и, памятуя о том, что Кончини был флорентийцем, частенько упоминала его родной город. Она знала поистине бессчетное число забавных и пикантных историй и оказалась великолепной рассказчицей. Кончини с интересом слушал ее, все еще не понимая, куда же она клонит.

Наконец Фауста перешла к рассказу, с первых же слов которого Кончини догадался, ради чего она затеяла эту долгую и нелепую беседу. Впрочем, вступление было вполне невинным.

— Лет двадцать назад, — начала Фауста, — во Флоренции жил некий молодой дворянин…

Тут она вдруг запнулась.

— А был ли он дворянином? — произнесла она, словно обращаясь к самой себе. — Между нами говоря, я уверена, что нет. Он не был дворянином, хотя сам утверждал, что происходит из древнего и благородного рода. А так как он был очень красив, представителен и обладал кое-какими манерами, то ему верили, а если и не верили, то по крайней мере делали вид, что верят; для него же это было одно и то же. Если вам будет угодно, мы поступим так же, как и он: поверим на слово, что он был дворянином.

Рассуждения Фаусты заставили Кончини насторожиться, однако он никак не мог понять, какие выводы намеревается сделать из своего рассказа Фауста и чем они могут быть опасны для него. Фауста же тем временем продолжала:

— Итак, этот молодой дворянин, очень красивый и очень любезный, был беден. Это приводило его в бешенство. А так как обычно женщины бывали весьма благосклонны к его пылким любовным объяснениям, то он, не обладая излишней щепетильностью, умел извлекать из этого вполне определенные выгоды, а именно — деньги, нужные ему для ведения светского образа жизни. Начав со скромных горничных, камеристок и богатых горожанок, он постепенно перешел к знатным дамам. Он не был богат, однако казался таковым, ибо щедро тратил деньги своих возлюбленных. К 1596 году он уже прослыл знатным синьором, потому что умел сыпать золото направо и налево. Успехи у женщин распаляли его не знавшее границ честолюбие. Он захотел добиться высокого положения; ради этого он обратил свой дерзкий взор на… догадайтесь, на кого, и я дам вам тысячу золотых…

— Откуда мне знать? — ответил Кончини, уже узнавший себя в герое рассказа герцогини.