— Этот ворованный алюминий в вагоне... он принадлежит Деду... Дед и Белесов хотели подставить Степанова... — сразу стал объяснять Мише мой братец. — Желаю, чтобы справедливость восторжествовала немедленно.

— Разберемся, — коротко ответил ему Миша, но тут же из сияния фар возник грузный силуэт — Степанов!

— Дед? — свирепо осведомился он. — Кто это?

— Вон, паршивец... — Климентьев устало указал рукой на скромненько стоявшего в стороне Епифанова. — Его пацаны разоблачили.

— Ну вот, я так и знал, что меня в чем-нибудь обвинят, раз я такой невезучий, что случайно оказался на месте... — сокрушенно начал Епифанов, но тут моего братца прорвало. Я ведь уже говорил, никому не следовало доводить его до приступа ярости.

— Невезучий? Подлюга! — завопил он. — Пусти! Пусти, говорят тебе! — Он стал так отчаянно брыкаться и извиваться, что даже Миша при его железной хватке не сумел его удержать и растерянно выпустил. — Где термос? — продолжал вопить Ванька, оказавшись на свободе. — Где его термос? Я ему покажу!

Мы-то с Климентьевым поняли, что Ванька имеет в виду, но вся остальная куча народу явно решила, что Ванька хочет огреть Епифанова его термосом по голове. Так подумал и отец, выступивший откуда-то сбоку вместе с Топой. Только теперь я сообразил, почему отец и Топа задержались и не сразу кинулись облизывать нас и приветствовать (облизывать, понятное дело, относится только к Топе): вплоть до этого момента откуда-то из-за машин доносились глухое ворчание и возня, как бывает, когда Топа кидается на врага в таком приступе ярости, что его даже отец не может остановить (в этом Топа и Ванька абсолютно похожи), и отцу приходится приложить немало усилий, чтобы оттащить и успокоить нашего взбешенного волкодава. Теперь с этого места доносились лишь глухие стоны пострадавшего от Топиной ярости. Скорей всего, этот погрызенный сдуру сделал попытку никого не подпускать к нашему вагону.

— Иван! — железным голосом окрикнул отец. — Зачем тебе термос?

— Увидите! — орал Ванька. — Только дайте мне его!

— У парнишки от всех переживаний крыша поехала... — озабоченно пробормотал Степанов, но Климентьев молча показал Степанову поднятый вверх большой палец, умудрившись слабо улыбнуться при этом, и Степанов заметно успокоился. Понял, что все не просто так.

— Вон его сумка, — ошеломленно кивнул один из оперативников ФСБ. — Термос, наверно, в ней.

Ванька тигром метнулся к сумке, выхватил термос и стал отвинчивать донышко корпуса.

Епифанов заметно побледнел. Из пространства между колбой и корпусом термоса на землю хлынули драгоценности.

— Ах ты! — Степанов кинулся на Епифанова, размахивая кулаками. — Да я тебя!..

У него от ярости пена изо рта пошла, и он, наверно, убил бы Епифанова на месте, если бы Миша не схватил его за запястье железной хваткой.

— Спокойно, — проговорил он. — Вспомните наш договор. Наше сотрудничество имеет смысл только в том случае, если с вашей стороны не будет никакого самоуправства и все будет делаться строго по закону.

При звуках негромкого, спокойного — и при этом уверенного — голоса Миши Степанов начал остывать, будто его ледяным душем окатили.

— Да ладно... — проворчал он. Миша выпустил его запястье. Степанов подошел к Епифанову и прошипел ему в лицо:

— Но не думай, для тебя ничего не кончено.