- Кирилл Петрович, - продолжает Острогорский, - Гордич опять мудрит: вычисления за всю неделю - в корзину!

- Да, я знаю, знаю, - торопливо отвечает Кирилл Петрович.

- Так дальше нельзя. Мы только и занимаемся переналадками. - Острогорский вопрошающе смотрит на меня, безнадежно машет рукой и умолкает.

И уже вместе с ним мы подходим к женщине. Она кладет рулон на стол, глядит на свои руки - чисты ли? - здоровается. Ей едва ли больше двадцати четырех лет. Красива она удивительно.

Дело не только в правильности и изяществе черт лица и темно-каштановом цвете волос - моем любимом цвете. Просто я как-то мгновенно понял ее и восхитился ею, как человеком гордым и в то же время беззащитным изза доверчивости и мягкости характера. Она, конечно же, из тех людей, которых с детства задергали воспитанием. Выработали умение держаться, развили чувство самоконтроля и вдобавок привили устойчивую неуверенность в себе, которую на Западе называют комплексом неполноценности, а у нас - застенчивостью молодого специалиста. Я всегда сочувствовал таким людям.

- Галина Тебелева, - излишне громко говорит Острогорский. - Инженер-программист!

Женщина вздрагивает и распрямляется. Смущенная улыбка делает ее еще красивее. Я ловлю на себе испытующий взгляд Острогорского. Он словно проверяет, какое впечатление произвела на меня Тебелева.

Затем мы подходим к сотруднику, который склонился над столом. Поглядывая на бумажку со схемой, он вставляет шпильки в отверстия квадратных пластин, разложенных на столе. Я понимаю: он готовит для машины новую программу вычислений.

- Пуримов, - говорит Острогорский, - Новомир Алексеевич.

В его голосе снисходительность.

С минуту мы смотрим на Пуримова - на его исхудалое сосредоточенное лицо, на седоватые, будто пыльные волосы, на мятый халат в пятнах ржавчины.

"Лаборант, - думаю, - пожизненный старший лаборант, убежденный, что пройдет еще два-три месяца (или дня), он отложит все неважные дела, которые выполняет по приказанию, займется самой высокой теорией и перевернет мир. И потому сегодня он ни в коем случае не должен терять время, отрываться от своей лаборантской работы. Даже вот сейчас, когда к нему подошло начальство".

Я оглядываюсь на Тебелеву. Она по-прежнему стоит возле печатающего устройства и улыбается.

"Коллектив самый обычный", - решаю я, с трудом перебарывая желание еще раз посмотреть на Тебелеву.

Следующая комната, куда мы приходим, невелика, стены расписаны красными, желтыми и черными треугольниками; в углу, слева от входа, над батареей парового отопления, квадратная клетка с большим попугаем на жердочке; три письменных стола, заваленных книгами, научными журналами, кипами перетянутых резинками библиографических карточек.

В комнате двое.

Длинный большеротый вихрастый парень в сером костюме сидит на столе, положив ногу на ногу. Женщина в белом халате очень смуглая, черноволосая, лет тридцати - стоит, прильнув Щекой к оконному стеклу. Когда мы входим, никто из них не меняет позы. Я догадываюсь, что здесь меня тоже ждали и по-своему приготовились к встрече.

- Теоретики, - говорит Кирилл Петрович. - "Здравствуй" у них не дождешься. - Он кивает в сторону женщины. - Вера Мильтоновна Карцевадзе...

Женщина отрывается от окна, протягивает мне руку.

- Никита Аникеевич Вента, - продолжает Кирилл Петрович. Я оборачиваюсь к парню, поклоном здороваюсь с ним. В ответ он изгибается на своем столе. На лице его подчеркнутая серьезность.

- Они высказывают бредовые идеи, - говорит Кирилл Петрович, - группа Острогорского эти идеи обсчитывает. Ну а мы с Кастромовым потом хватаемся за головы.

- А мы не хватаемся? - певуче спрашивает Вера Карцевадзе.

- Хватаетесь, если у вас растрепалась прическа, - отвечает Кирилл Петрович добродушно-ворчливым тоном и вдруг озабоченно оглядывается. - Но где же Гордич? Мы договаривались: сегодня быть всем!

- Гордич нонче в архиве, - отвечает Вента, глядя на меня.