— Когда я видел последний раз Петра, — начал он осторожно, — это было так недавно…

— Ночью накануне его смерти… — тихо сказал Гладких.

— Что вы сказали?

— Ничего, господин Толстых, продолжайте…

— Тогда он уверял меня, что не сделает никакого завещания…

— Покойный действительно не оставил завещания, хотя в последние дни и имел эту мысль, но смерть ему помешала…

По лицу Семена Порфирьевича разлилась довольная улыбка.

— Я скажу вам более, если уж это так вам угодно, что я всегда отговаривал Петра Иннокентьевича сделать завещание в пользу Татьяны Егоровны Никифоровой — моей крестницы.

— Как, вы… отговаривали?..

— Да, я.

— Иннокентий Антипович, вы, действительно, благородный человек.

Семен Порфирьевич даже протянул свои руки, чтобы заключить Гладких в свои объятия, но тот брезгливо отступил назад и Толстых остался с минуту с поднятыми руками.

— Я и сам, — продолжал Семен Порфирьевич, опустив руки, — был всегда того мнения, что брату Петру совершенно излишне писать завещание…

— Вы полагали? — насмешливо спросил Гладких.

— Да, я полагал и вот почему… Вас я попрошу остаться при вашей должности, следовательно, вы не покинете ни этого, ни высокого дома.

— Я надеюсь.

— Танюшу я сам люблю… она мне очень нравится… следовательно, если она захочет, то и ей будет хорошо…

Скверная плотоядная улыбка зазмеилась на его губах. Гладких чуть не бросился, чтобы ударить его, но сдержался.

— Все останется по-прежнему… устроится как нельзя лучше… Не скрою от вас, я очень благодарен Петру… я теперь богат и высокий дом принадлежит мне.

В этот самый момент отворилась дверь и вошла Марья Петровна. Ее лицо было строго и серьезно. Она не пропустила ни слова из разговора мужчин.

Она медленно подошла к Семену Порфирьевичу и сказала резким голосом:

— Я бы хотела знать, каким способом, дядя Семен, вы, при моей жизни, доберетесь до высокого дома?

Увидав подошедшую к нему женщину и услыхав ее голос, Семен Порфирьевич отскочил и, обратившись к Иннокентию Антиповичу, глухим голосом спросил его:

— Кто же это?

— Спросите ее лично, кто она? — ответил тот.

— Вы спрашиваете, кто я, дядя Семен? Так посмотрите на меня хорошенько. Меня зовут Марья Петровна Толстых.

Действие, произведенное этим именем на Семена Порфирьевича, не поддается описанию. Он отскочил к стене, видимо, задыхаясь, и не мог говорить.

— Мария! Мария! — хрипел он.

Вдруг на него нашло последнее отчаянное нахальство, и он вскрикнул не своим голосом:

— Это неправда! Мария Толстых умерла.

— Вы думаете? Хорошо… мне это все равно, так как бумаги мои в порядке и всякий суд признает меня за дочь моего отца…

Семен Порфирьевич сознавал правоту ее слов и опустил голову.

— Вы не хотите меня узнать… И не надо… Я вам сказала, кто я… Теперь я вам скажу, кто вы… — продолжала Марья Петровна. — Вы, дядя Семен, вор и убийца…

Толстых поднял голову и дико уставился на свою племянницу.

— Вы забрались несколько дней тому назад в высокий дом вместе со своим достойным сыном, отперли украденным ключом несгораемый сундук, и когда покойный отец проснулся и застал вас на месте преступления, стали душить его и не задушили, так как услыхали бегство вашего сына, не успевшего в комнате приемной дочери моего отца совершить еще более гнусное преступление…

— Ложь! Ложь! — простонал Семен Порфирьевич.