— То-то и оно, что в вашем ведомстве все учтено и хранится, без срока давности, — буркнул смотритель. — Выходит, по этим бумажкам можно, если лыко в строку ляжет, по новой меня сграбастать, да?

— Нет, ты погляди на него! — воззвал ко мне Миша. — Я ему хочу как лучше сделать, а он брыкается. И ведь ни за что я про это не узнал бы, если бы не вся эта история… Дай, думаю, загляну в архивы, мало ли что… Ведь в наших краях каждый второй из его поколения через лагеря прошёл. Хотел за помощь его отблагодарить, а он…

Миша вспоминал ту историю, когда Севериныч своим враньём и небылицами запутал все дело так, что просто удивительно, как нам вообще удалось его распутать. Правда, вся путаница, которую он устроил, в итоге действительно оказалась только к лучшему, ведь не возьмись он врать напропалую, и не возникло бы улик против преступников, которые задёргались просто жуть, и веселья под конец он нам, во всяком случае, доставил немало.

— Так ведь пуганая ворона и куста боится, — возразил Севериныч. — Однако ж, за добро спасибо. Разве я не ценю?

— Так вы сидели? — вмешался я. — За что? Когда?

Этот кусок биографии Севериныча оказался для меня полной неожиданностью. Никогда, ни полсловечком во время всех своих бесконечных рассказов, не упоминал он о том, что несколько лет провёл в лагере, далеко на севере. Видно, крепкий засел в нём страх, что всё это может повторится.

— Сидел, — усмехнулся смотритель. — Говорят же, что от сумы да тюрьмы не зарекайся. За что? Да ни за что, сам слышал. Полностью реабилитирован как безвинно пострадавший по ложному обвинению. А когда… Давно это было, очень давно. Можно сказать, в другой жизни… А во всю эту писанину я не очень верю, — он кивнул на анкету, которую заполнял Миша. — Станет мне государство пенсию прибавлять!

— Трудно будет, — признал Миша. — Но мы постараемся.

— Так какое у вас всё-таки было ложное обвинение? — настаивал я.

— Все в деле написано, в этих бумажках, — ответил Севериныч, махнув рукой.

— За длинный язык его притянули, за что же ещё, — сообщил вместо него Миша. — Аккурат после войны угораздило его взять и вякнуть, что, — тут Миша торжественно зачитал по одному из протоколов, — «вёл антисоветскую пропаганду, клевеща на советский гимн и флаг и призывая к террористическому акту лично против товарища Сталина…» Да это ж вообще расстрельная статья, по тем временам. Скажи спасибо, что в живых остался.

— Вот ещё, «спасибо» говорить! — то ли в шутку, то ли всерьёз обиделся Виссарион Северинович. — И вовсе не так я сказал, это они все переврали. Я сказал, что «этими палочками только барабанную дробь на наших животах выбивать»… Понимаешь, — повернулся он ко мне (он взволновался, и последнее слово прозвучало у него с совсем выпуклым нашим окающим говорком, приблизительно так: «Понима'шь»), — тогда с колхозниками расплачивались не живыми деньгами, а трудоднями, палочки ставили в учётных тетрадках, кто сколько трудодней наработал, а потом эти палочки подсчитывали и соответственно продукты выдавали. Вот, значит, я как получил осенью один мешок дрянной картошки, за все-то мои труды, так не выдержал и ляпнул. Ведь как мешком картошки всю зиму прокормиться? Правда, — тут он хитро улыбнулся — видно, природа брала в нём своё, — я ещё добавил: «Такой бы гимн Советского Союза получился — сам бы товарищ Сталин обрадовался!» А какая-то сволочь возьми и стукни! А они, значит, из этой фразы стали всякие смыслы вытягивать, чтобы меня под террористическую статью подвести.