Дорогая Элоиса, Богу, если Он есть, ведомо: я сделал все что мог, чтобы ты застала меня за сборами. Мое тело, мои руки нарочито медленно вытащили из чулана (в типовых домах квартала «Кристоф Коломб» чулан – это просто уголок в кухне) самый маленький сундук, который я мог нести в одиночку. Я не поднял его, а поволок – возможно, затем, чтобы шум разбудил тебя, – а потом с силой швырнул на кровать, так что дерево заскрипело. Элоиса, я даже задержался, выбирая одни вещи, отвергая другие, хорошенько складывая третьи… Я давал тебе время проснуться. Я взял с бывшего письменного стола Мигеля Альтамирано закладку из дубленой кожи; ты не заметила, как я осторожно, чтобы случайно не захлопнуть, вынул книгу у тебя из рук. И там, подле твоего тела, спящего в неподвижном гамаке, подле твоего дыхания, такого мирного, что движения груди и плеч было не разглядеть, я нашел в романе письмо, в котором Мария признается Эфраину, что она больна, что она медленно умирает. Он в Лондоне понимает, что только его возвращение способно спасти ее, сразу же пускается в путь, проезжает через Панаму, пересекает Перешеек, садится на шхуну «Эмилия Лопес» и прибывает в Буэнавентуру. В ту минуту, готовясь привести в исполнение свой план, я вдруг испытал к Эфраину такую глубокую симпатию, какой не испытывал ни к кому в жизни, потому что мне показалось, что его вымышленная судьба – вывернутая наизнанку версия моей собственной. Он через Панаму возвращался из Лондона навстречу возлюбленной, а я собирался бежать из Панамы от расцветающей женщины, дороже которой у меня ничего не было, и думал о Лондоне как возможном направлении бегства.

Я положил книгу тебе на живот и спустился с крыльца. Было шесть часов вечера, солнце уже утонуло в озере Гатун, чертов «Ориноко» начинал заполняться чертовыми солдатами чертового батальона, и в одной из кают прятался груз долларов, достаточный, чтобы расколоть континент надвое, образовать геологические трещины, изменить границы, не говоря уже о человеческих жизнях. Я стоял на палубе, пока порт Колона не скрылся из виду и не скрылись из виду костры индейцев куна, те же, что много лет назад, приплыв к нашим берегам, видел Коженёвский. Пейзаж, часть которого я составлял в течение четверти века, внезапно исчез, поглощенный расстоянием и ночным мраком, и вместе с ним исчезла моя жизнь, прошедшая в нем. Да, господа присяжные читатели, я понимаю, что на самом деле двигался корабль, но тогда, на палубе «Ориноко» я мог бы поклясться, что Панамский перешеек у меня на глазах оторвался от континента и поплыл вдаль, как, скажем, сампан, и я знал, что на этом сампане плывет неведомо куда моя дочь. Охотно признаю: ума не приложу, как бы я поступил, Элоиса, если бы мы успели еще раз встретиться, если бы ты вовремя проснулась, прибежала, поняв все в приступе озарения или ясновидения, в порт и жестами или взглядом попросила меня не уезжать, не оставлять тебя, все еще нуждавшуюся во мне единственную мою дочь.

Увезя с Перешейка последние остатки колумбийской власти, гарантировав своим отбытием окончательность и бесповоротность независимости Панамы, «Ориноко» пришел в порт Картахены и там простоял несколько часов. Я помню прыщавое лицо капрала, проигрывавшего в кости последнее жалованье. Я помню скандал, который учинила в столовой жена одного лейтенанта (злые языки утверждали, что в деле замешаны юбки). Я помню, как полковник Торрес назначил тридцать дней гауптвахты младшему офицеру за то, что тот намекнул, будто где-то на судне находятся деньги, американские деньги, уплаченные в обмен на дезертирство, и солдатам положена доля.