Насилу отведя взгляд от полных коленок великой княгини, Овчина-Оболенский уставился на икону, с которой умиротворенно взирала Владимирская Богоматерь.

— Хороша, матушка, слов не сыскать, — не покривил душой Иван Федорович, думая о том, что, ежели была бы Соломония простой девицей, подхватил бы он ее в охапку и подмял бы на жестких нарах.

Дверь отворилась, и игумен, просунув в келью бородатое лицо, спросил:

— Может, надо чего, матушка?

— Поди прочь! — осерчала вдруг государыня. — Видеть никого не желаю! С князем мне наедине перемолвиться нужно.

Овчина подумал, что еще мгновение — и великая княгиня, сняв сапог, запустит им прямо в угодливое лико владыки, как это делает сердитая купчиха, поучая надоедливую челядь.

Когда же игумен неслышно притворил за собой дверь, Соломония заговорила совсем другим голосом:

— Василий все глаголил, что пустопорожняя я. Двадцать лет прожили, а дите так и не нажили. А может, не у меня изъян, а у князя московского? Сколько девок мой муженек перебрал, да только ни одна из них от него понести не сумела. Мне бы помудрее быть — к молодцу какому подластиться. И налюбилась бы я всласть, и еще муженьку наследника бы народила. Ой, господи, что ж это я такое говорю?! Помилуй мя, праведный, и укрепи!

Овчина-Оболенский стоял недвижно. Своей невозмутимостью боярин напоминал огромный валун, лежащий в поле. Как его ни двигай, как ни тяни, а только не сокрушить — попирая столетия, растет он из недр земли со времен Адамова греха.

— Матушка, ты бы прилегла — устала, видно, с дороги, — отозвался наконец Иван Федорович.

— Испугался? — удивилась великая княгиня. — А я слышала, что ты воевода не из трусливых. Будто бы рубишься в сечах, не уступая дружинникам.

Матушка сделала шаг навстречу, и ее руки, словно тяжелые цепи, опутали плечи князя.

— То сеча, — отвечал Иван, чувствуя на лице жаркое дыхание государыни. — А здесь… Да и не смею я, матушка.

— А ты посмей. — Соломония все крепче прижималась к груди Овчины. — А может, ты великой княгиней брезгуешь? А может, вообще баб боишься? Иль тебе моя монашеская ряса мешает? Так я тебе сейчас помогу, — тихо пообещала государыня и, ухватившись пальцем за подол рясы, принялась стягивать ее через голову, оголяя покатые бедра, небольшой округлый живот и налитые груди.

Уже не в силах совладать с собой, Иван Федорович скинул охабень, бросив его подстилкой на жесткую кровать, и жадно потянулся пересохшим ртом к упругим грудям великой княгини.

БОЖИЙ ПРОМЫСЛ

Государь Василий Иванович слыл охотником искусным. Редко возвращался он с охоты без богатой добычи, а настреляв лишь дюжину зайцев, день считал неудачным и добычу раздавал довольной челяди.

Великий князь уже третий час сидел в засаде. В государевой власти было окружить лес расторопными загонщиками, которые, покрикивая и гремя трещотками, прошлись бы через хвойные заросли и вытолкнули бы зверя прямо под стволы охотничьих пищалей. Умелые сокольники могли бы уток согнать с поднебесья и направить крикливую тучу прямо на государевы стрелы. Многоопытные медвежатники сумели бы обнаружить лежанку хозяина леса, и Василий Иванович, с рогатиной в руках, мог бы смутить покой лесного воеводы. Но великий князь всея Руси решил положиться на волю провидения господня, ожидая, что зверь сам выйдет к тайнику.

Однако лесная тропа долгое время оставалась пуста, и лишь однажды поляну плутовато перебежала рыжая косуля.

Василий Иванович стал уже подумывать о том, что зря положился только на божью милость, как вдруг на поляну вышел огромный лось. Его рога больше походили на соху, какой рачительный крестьянин вспахивает озимое поле.