– Ах, ваша светлость, я понимаю, как вам тяжело, – с жаром сказала Элиза, целуя руку Валерии. – Я многое понимаю, да и Марта открыла мне свое преступление.

– Так как вы меня понимаете, Элиза, то я могу быть с вами откровенна. Позаботьтесь, чтобы никто не заметил ни моего ухода, ни возвращения; а теперь дайте мне манто и шляпу с густой вуалеткой и бегите нанять извозчика, я сейчас выйду.

Минут двадцать спустя Валерия толкнула калитку сада Вельдена, она оказалась открытой. Весь день тут ходили садовники и обойщики и забыли закрыть. С трепещущим сердцем пробиралась она темной аллеей, по которой проходила десять лет тому назад. Тогда она приходила требовать возврата свободы – теперь проститься с украденным ребенком. Как и прежде, в саду было тихо и пусто, и она беспрепятственно дошла до обширной террасы, где тогда, опершись на стол, сидел Самуил.

Теперь терраса была пуста, но из открытых настежь дверей тянулся слабый свет.

Нерешительным шагом поднялась она по ступеням, прошла полутемную комнату и остановилась наконец у входа в большую залу. Стены были обтянуты черным сукном, а посреди возвышался освещенный свечами и окруженный экзотическими растениями катафалк.

Очевидно, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить и оживить последнее пребывание под этим кровом детей миллионера. Вся зала была обращена в сад; груды разных цветов были рассыпаны на ступенях катафалка и покрывали душистым саваном тела малюток.

Шатаясь от волнения, Валерия прислонилась к притолоке и не могла оторвать глаза от катафалка, на верхней ступени которого стоял человек, прислонив голову к подушке, на которой покоились дети. Все в фигуре Вельдена дышало мрачным отчаянием. Было ясно, как глубоко он любил детей, если их утрата до такой степени огорчила его.

Взволнованная чувством сострадания, Валерия подошла к катафалку, но Гуго, казалось, ничего не видел и не слышал. Лишь когда она слегка задела его плечо, он вздрогнул и поднял голову.

– Вы здесь, Валерия? – прошептал он, проводя рукой по своему бледному, взволнованному лицу. – О, осыпьте меня заслуженными упреками. Я не уберег вашего ребенка. Но видит Бог, я любил его, как своего собственного.

– Я пришла не укорять вас в несчастье, в котором вы не виноваты, а молиться и плакать с вами, – проговорила Валерия, опускаясь на колени и прижимая горячий лоб к холодным ручонкам Эгона.

На несколько минут она забыла все и ушла в молитву за душу ребенка, который мелькнул в ее жизни, как видение, и был послан, казалось, на землю, чтобы испытать человека, так искренне о нем скорбящего. Теперь он соединился со своим настоящим отцом, чистая и великодушная душа которого несомненно приняла его.

С полными слез глазами Валерия нагнулась над сыном, поцеловала его бледные губы, и дрожь пробежала по ее телу.

Застывшее личико усопшего не только напоминало покойного мужа, но оно было точь-в-точь лицом веселого жизнерадостного малютки, которого она оставила спящим в своем доме.