Искусство любви бессильно, если партнерша не может быть раскованной и свободной. К сожалению, большинство европейских женщин, живущих в достаточно холодном климате, менее чувствительны, чем восточные женщины, менее возбудимы, чем женщины теплых краев. Их тела подавлены ношением теплой тяжелой одежды, они не привыкли общаться со своим телом, наслаждаться им. И, конечно, они не знакомы со специальными массажными приемами и культурой тела, характерной для клановых школ Востока.

На мою долю выпало встретиться с невероятной женщиной, которая, казалось, была воплощением женской силы, чувственности, олицетворением самого женского начала, и, сливаясь со мной, она наполняла собою весь мир. Я до сих пор счастлив, восстанавливая в медитации воспоминания ее образ, ее телодвижения, которые даже в самых простых своих формах были такими грациозными, женственными и чувственными. Легкое движение пальцев, касание руки, не говоря уже о поцелуях, вызывали во мне такой взрыв чувств, такой отклик, который я не мог испытать в обществе европейской женщины.

Мы прощались, не отрываясь друг от друга более суток. Это было изнуряющее тело и душу общение на грани нервного срыва, на грани всех мыслимых и немыслимых удовольствий. Когда мы, наконец, расстались, мы оба были так измучены, что не было сил горевать или сожалеть о чем-то. Нас наполняло абсолютное счастье, мы были переполнены им до краев. Я вернулся домой в полуобморочном состоянии, но, верный своей традиции, подробно описал в дневнике события последних суток и уснул, сидя за столом.

Глава XXIV

День, когда Ли начал говорить без акцента, был переломным в моей жизни, и я запомнил его навсегда. Смена акцента означала, что первая фаза моего ученичества закончилась.

Утром я встретился со своим другом из КГБ, который время от времени сообщал мне, как обстоят дела в Комитете и что там предпринимают для того, чтобы отыскать Ли.

Мой друг сказал, что он и еще несколько моих учеников-комитетчиков, решивших помочь мне, сумели убедить начальство, что истории про Ли — обычные выдумки, чтобы завоевать авторитет, и что кореец, с которым меня видели, — всего лишь случайный знакомый.

Начальство решило, что с меня можно снять наблюдение и прекратить поиски Ли Намсараева, несуществующего источника враждебной идеологии.

Я отправился на свидание с Учителем. Мы должны были встретиться на автобусной станции, чтобы поехать оттуда на Партизанское водохранилище. Мы прошли по залу ожидания, купили билеты на автобус и, о чем-то разговаривая, вышли на улицу.

Я рассказал о том, что у меня получилась медитация, которую он дал для самостоятельной отработки. Я описал ощущения и образы, которые я видел. Ли похвалил меня, сказав, что я все сделал правильно. Недалеко от автостанции находился аэродром, и было видно, как тренировались парашютисты. Мы залюбовались ими.

— Как красиво они летят, прямо как птицы, — сказал я.

— Ничего, скоро ты сам научишься летать, — пошутил Ли. Я рассказал о встрече со своим другом-комитетчиком и о том, что нас, похоже, «сняли с крючка». Я очень тяжело переживал то, что за мной следили, боясь, что это может повредить Учителю и моему общению с ним.

И тут Ли заговорил на чистейшем русском языке.

— Все эти «игры» — ничто по сравнению с тем, что, наконец, ты, мой маленький брат, стал большим братом, и теперь я могу говорить с тобой, как с равным.

Чистота и абсолютно новый тембр его речи, как громом, поразили меня. Я посмотрел на Ли и увидел его совершенно другими глазами. У меня возникло неуловимое ощущение, что даже закрученные на полтора оборота носки его туфель распрямились.

— Ли, куда девался твой акцент? — с трудом выдавил я.

— Это неважно, — ответил он.